— Шо комбат вчера? Бо так и не расспросил подробно.
— Дал звиздюлей за блиндажи. Но я вже говорил.
— Всем?
— Не. Комбат если хвалит — то всех. А если имеет — то ротного.
— Логично. Менеджмент персонала, книга вторая, «Рота, Батальон». Дерево будет?
— Не. Будем посадку опять пилить.
— Охеренно, — протягиваю я. — Дед мой садил, теперь внук пилит.
— Дед не думал, шо русские нападут.
— Дед вообще-то русский у меня. С Курской области. Переселили на Донбасс после голодомора. Отсюда и на Большую войну уходил, и воевал, и потом после войны деревья сажал. Тут же после Великой Отече… Второй Мировой ни одного дерева не осталось.
— Интересно, что бы твой дед сейчас сказал? — смотрит на меня Вася.
— Шо-шо… Закурил бы, потянул сотку под борщ и дал бы люлей за неоткопанные блиндажи.
— Дед — то да… Деды у нас…
— Воевали, — заканчиваю я. — Деды у нас воевали.
— Прям как в пропаганде российской, — хмыкает ротный.
— Угу, — бурчу я, — Сука, они у нас еще и это сперли… и сделали из этого праздник.
Дед никогда не рассказывал про войну. Оба деда — и тот, что с Донбасса, и тот, что с Ростовской области. Нет, ну байки-то они травили… их послушать — не война была пятилетняя, а сплошная юрмала. То там смешной случай, то потом… И никогда — правду. Реальную, такую, которую вспоминали на майские, когда собирались рано постаревшие мужики выпить-закусить-помянуть, а мы, малышня, крутились возле стола, накрытого под яблоней, и пялились на медали на пиджаках. У кого больше, у кого меньше. А садились за стол не по медалям, а как угодно, и вставал дядя Петя, Костика дед, высокий, сутулый, чем-то неуловимо похожий на нашего Лома, и молча наливал стакан «казенки», и накрывал его куском горячего еще, утром с соседнего хлебзавода принесенного хлеба. Потом степенно наливали и, не садясь, так же молча выпивали. Не празднуя. Без музыки. Белым днем девятого мая — тут, недалеко, в Горловке, на одной из узких улиц возле шахты «Комсомолец». А потом бабушки несли картошку с мясом, салаты и какие-то нарезки. Я запомнил деда крепким и невысоким бригадиром в шахте, седым, любящим повалять дурака, посмеяться и поиграть на черной сиплой гармошке… но не в тот день. Точно — не в тот. В тот день мужики поминали. А на остановке волал из рупора Кобзон, и это было так странно… И никто никогда и никак не рассказывал про войну. Только отшучивались, травили байки и курили «Приму».
Дед умер в восемьдесят пятом. На фотке у бабушки на комоде он улыбался в форме и с теми же медалями, и смотрел вбок куда-то. И на нашей улице почти в каждой хате стояла такая фотка — женщины Большой Войны пережили своих мужей. И даже на секунду мой дед не мог представить, что его мелкий чернявый внук вырастет и через тридцать лет будет стоять на его терриконе. В военной форме. И смотреть куда-то.
Только сигареты теперь с фильтром.
— Завис? — толкает меня Вася.
— Есть чутка, — я машу головой, развеивая непонятно как нахлынувшие детские воспоминания. — Чуеш… Посадку пилить тре, хочу, чтоб Дизель таки по-быстрому съехал.
— Не гони. — Ротный с сомнением осматривает приткнувшийся к откосу «Урал». — Не торопись. Наморщат сепары нам «Урала» вместе с Дизелем. Нехай утром едет. За день напиляют, по ночи подымем.
— Опаздываем. Треба все-таки быстрее.
— Быстрей ПТУРа не получится. Не гони, Мартин, лишнее это.
— Я завтра на РАО. И Механ заставляет в Ваху геники везти.
— Ремонт?
— Угу.
— Ну, едь. На бусике, гыгы…
— Я не такой отбитый, як ты — на остатках бусика ездить. «Лендика» возьму.
— Нихера. «Ленд» нехай остается, вали на Механа «Урале». С Механом, шо характерно.
— Ахереть! — Я поворачиваюсь к Васе и делаю удивленное лицо. — Ты бы хоть людей пожалел! Наш Механ, да на «Урале», да в мирном городе Волновегасе… Самому не страшно?
— Страшно, — признает Вася и усмехается. — Очень. Но шо делать? Война…
— Тогда не поеду, фиг с ними, с генераторами. И с РАО тоже. Я и так Механа боюсь, а многотонная бестия без двух передач — на улицах… Прикольно мы возле АТБ парковаться будем.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Остальные ездят, и ничо.
— Такого Механа, как у нас, нет ни у кого! — гордо восклицаю я и поднимаю палец вверх. — Он у нас один такой… уникальный.
— Палец спрячь, сепар попадет.
Я опускаю руку, и мы смеемся. Сзади опять ругаются Мастер и Ваханыч — Мастеру понравилось взрывать, и он предлагает рыть блиндажи путем использования нашего запаса тротила. Ваханыч сопротивляется, но как-то вяло. От бани раздается бас Феди и язвительный хохот Президента. Заводится бензопила — Лом режет кривые мокрые жердины на дрова. Кто-то кашляет.
— Кстати. Новенькие предлагают в А. смотаться, у них там баран.
— Еба… Когда?
— Та сейчас.
— А, ну и валите, — легко соглашается ротный. — Хоть отдохну без вас. Посплю, чи шо. Чи полетаю пойду, може, таки выпасу «зушку»… Тока это. Без подій. И пепси привези. И сигарет.
— … и женщин, — заканчиваю я. — Туда-обратно — часа два, и там еще кровавое дело по убийству барана.
— Давай-давай, скотоложец, — отворачивается командир. — Сигареты не забудь.
— Скотоложец — это не о том!
— Ничо, ничо, еще не вечер…
Вечер
А. — это унылый населенный пункт унылого угла Донецкой области. На окраине А. стоит АТП, перед ним — шлагбаум, на котором от уныния пытается повеситься вояка. Наш «лендик» — белый… ну ладно — грязно-белый, немножко похожий на понтовые джипы ОБСЕ, и поэтому при виде него солдат тяжко поднимается с наваленных шин и лениво подходит к шлагбауму, перегораживающему поле. Поднимает руку, вынуждая остановиться. Маленький Андреич приоткрывает пассажирскую дверку, набирает воздуху в грудь и выдает пароль. Пароль состоит из такого количество нецензурных слов, эпитетов, сравнений, метафор и обобщений, что я зависаю примерно на фразе «…і якщо ти… …коли бачиш… …. ….то воно стоїть і не пізнає… коли стояти не буде…». Вояка тут же поднимает шлагбаум, я втыкаю вместо второй четвертую, «лендик» скрежещет, но едет.
Ворот в АТП нет, есть царство заброшенного бетона и серых шиферных крыш, непонятные боксы, закутки и почему-то — копна прошлогодней травы. Андреич чуть ли не на ходу выпрыгивает и бежит к кому-то здороваться, я останавливаю машину прямо посреди двора, открываю дверь и восхищенно замираю.
Семнадцать танков. Вот они, красавцы, — и будь проклят тот, кто скажет, что танк некрасив. Застывшие громады с поднятыми стволами ровно-ровно, по линеечке, стоят под хлипкой крышей, и кажется — это секундная заминка, что вот через секунду взревут моторы, и зверюги, непременно качнувшись, рванут на волю, сквозь забор куда-то на восток — ломать, крушить, стрелять, реветь.
Зверюги молчат. Зверюги стоят, и мне с трудом удается отвести взгляд. К машине подходит молодой хлопец в непременной зеленой курточке-утеплителе и с телефоном в руке. Я вываливаюсь из «лендика» и тут же наступаю на какую-то ржавую банку.
— Бажаю здоровья… — произносит светловолосый парень и настороженно протягивает руку.
— Привет. Слава Дэ-Эн-Эр! — блистаю я пехотным юмором.
— Новороссии слава, — спокойно отвечает парень и подавляет зевок. — Гена. Я тут вроде командую.
— Мартин. Сорок первый бат. Я тут вроде к минометке нашей приехал.
— Забирать? А то они в нарядах у нас расписаны.
— Если бы… — вздыхаю я. — Если бы… Не, за барахлом приехали, а то нам вчера комбат двух матерых минометчиков подарил, но почему-то без миномета.
— А где стоите?
— Под Докучем, возле «Эвереста». Недавно зашли.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Аааа. Чув.
— Шо мишки? — киваю я на серо-зеленый ряд чудовищ. — Катаетесь?
— Не, ты шо, — смотрит на меня Гена и снова пытается зевнуть. — Звиняй, не выспався. Заборона ж, «Мінські», все дела. Ты бы машину переставил отуда.
— Мешаю?
— Та бэка должны привезти.
— Ага, ага. Не катаетесь, но бэка заканчивается… Ну конечно…