— «Вестимо знал. Как было не знать? Культ тот был тайный, и тайный был тот алтарь. Ведь Хриса — кибирская нимфа».
— «Зачем же дерзнул ты отправиться к алтарю Кибиров для принесения жертвы, коли знал, что она нечестива?»
— «О, Светомире, тебе дивлюся я право: много учился ты, а сего не разумеешь. Жертва, принесенная непосвященным, есть нечестие; но, по оракулу, нечестивая жертва та была залогом победы. Без нее не одолеть врага; грозил нам позор и поражение.
«Вот я ради обшего благополучия и справедливой победы навлек на себя гнев богов. Прав я был или неправ — кто сие рассудит? Исполнить долг чести и правды и нарушить запрет богов — там было одно. Рок противоборолся сам с собою».
— «А для победы довольно было жертвы на том запретном алтаре?»
— «Думал я тогда, что довольно. Но оракул сказал еще, что лишь моей стрелой в моей руке добудется победа. Сего я не знал, не знали про то и ахейцы, когда меня на острове Лемносе покидали. Вот и терпели они десять лет неудачи, много героев славных потеряли, и совсем уж отчаялись в победе.
«Но тут удалось им в полон забрать главного прорицателя троянского, и выведали они у него что говорил оракул. Пришлось тогда им вспомнить про меня; и пришел ко мне в пещеру сам Одиссей в образе измененном. Я его не узнал. Меня под Трою звал он. Уж как изловчался, хитрословил, сладкословил, но злобы моей на ахейцев превозмочь не сумел. Сулил он мне и здоровье, и доблести военные, и славу. Напрасны были речи его: мне, моей стрелой доставить ненавистным ахейцам победу. Нет! Лучше боль, тоска и смерть в мрачной, сырой пещере. Месть! Сладость ее одна осталась мне в утеху. Она — мой единственный клад.
«И уж уходить собрался Одиссей, а может притворился лишь, что уходить собирается. Угрюмо и уныло отворотился я от него. Знал я, что ничего не остается мне опричь страшной смерти. Но вдруг приключилось нежданное: там, где бессильны были человеческие домыслы и увещания, вмешалась власть богов:
«Предстал мне в видении дивном священный, сияющий образ преображенного Геракла. — «Для тебя», говорит, «спустился я с высот небесных, дабы замыслы Зевса тебе возвестить. Как я за доблести (439) земные себе венец стяжал бессмертный, так и ты уплыть под Трою должен, моей стрелой взять древний Илион. Жизнь многославную тем себе обрящешь». Прошел мой гнев, и, умиренный, воскликнул в радостном исступлении: «Приказывай, Геракл, веди меня; пойду куда укажешь!»
«Дальнейшее тебе, наверное, известно, Светомире. Поплыли под стены Трои. Там исцелил меня Асклепий. Ринулся я в бой. Вдали увидел я Париса, и убил прелюбодея из лука своего. Недолго длилася резня. Десять лет неколебимо стояла Троя, и сразу пала от смертоносных Геракловых стрел.»
— «Коли ты, доблестный Филоктет, удостоился Трою завоевать, — почему же люди, даже и по сей день об даре предательском твердят каким ахейцы Илион взяли; повторяют, что певцы старые про коня деревянного в песнях своих распевали?»
— «Про коня, Светомир мой, — это все измышления неблаговидные и повторять празднословия сии даже и не благочестиво. А певцы наши сами признавались: 'много неправды мы молвим похожей на правду'. Но и среди них лучшие гнушалися обманом: так Пиндар многославный приказывал 'язык ковать на наковальне правдивости'.
«Не про себя я толкую. Ко мне-то милостивы были творцы трагедий; подлости с конем никто не поверил из наших трех мудрых — ни Эсхил с Эврипидом, ни Софокл. Не хитростью и обманом, но верностью и доблестью взята была Троя. Поражение Париса, пронзенного моей стрелою, было посмертным подвигом самого Геракла. Он знал кому Давал он стрелу и ради чего давал».
— «Еще последнее скажи мне, Филоктет. Есть ли правда в том, что начетчики бают, будто Аполлон со своею стрелою за Трою стоял? Как могло случиться, что Гераклова стрела против стрелы бога Дельфийского сильнейшей оказалась?»
— «Стоял, о Светомире, да не устоял. Да как-же ему устоять-то было, когда он, — страж целомудрия, — за блуд и измену заступился. Любил он Трою свою выше меры; не подобало ему в войне той ее защищать. А стреле его нечего в укор сказать, что она не победила: не могла же она, благоносная, правдозаступница доставить победу неправде!
«Естество ее как и естество самого Аполлона несовместно с обманом. Она священная и состоит главною святынею «пухового храма» в стране гипербореев. Построили некогда храм тот (птеренос наос) пчелы из воска своего и пуха лебяжего. Избранниками счастливыми Аполлона были гипербореи. «Загорный народ» не знал ни печали, ни раздора. Любил в страну ту Аполлон, несомый своими священными лебедями, на веселые гостины прилетать. Тогда, обрадованные, сами (440) в лебедей обращались гипербореи, и оглашали мир сладкою песнею о белой победе.
«И вовсе не была страна та оторвана от земли: Высыпались из нее послы благие, людям в назидание и утешение. Аполлон давал послам стрелу свою. Она их носила и питала; по воле их прекращала горести, голод, чуму; давала руке их победу, когда вступались они за правое дело».
Светомир спросил: «А твоя стрела, славный Филоктет, стрела победная подвижника Геракла — уж, верно, и она умела по приказу твоему болящих исцелять и отвращать беду?»
— «О, Светомире, не знаю я сего. Приказал мне Геракл ею завоевать Илион. Она исполнила приказание. О другом я ее не вопрошал. А рану мою лихую она и не пыталась исцелять. Недуг тяжкий снял с меня Асклепий».
— «А моя стрела, скажи мне Филоктет, неужто она...»
Филоктет сразу перебил его: «Про твою стрелу, о Светомире, ничего не ведаю. Про мою все тебе поведал, что мог. Прости, о царевич!»
И Филоктет исчез.
« А моя стрела — неужто не дана ей вкупе с силою смертоносной и сила исцеления, смерть угоняющая?», обратил к себе Светомир тот вопрос, на который ему не ответил обладатель Геракловой стрелы.
И вспомнилось ему: сколько раз видел он страдальцев болящих и готов был умолять стрелу их исцелить, продлить им жизнь. И вдруг возникает пред ним дольний путь тех, которые исцеления жаждут: муки, страшнейшие тех, что терпят они от болезней. И явно слышит он как взывания о сохранении плоти другими взываниями заглушаются: молят страдальцы телу их здоровия не возвращать, на земле насильственно не удерживать, отпустить из мира в настоящий, свыше положенный час. И вот из жалости отводил он руку со стрелою ране нежели узнавать успевал имеет ли она силу целебную.
Загрустил Светомир: «Ничему я днесь не научился. Летим, стрела!»
III
Дни шли. И думал Светомир о свидании своем с Филоктетом. «У воина эллинского не было желания опричь одного: завоевать Илион. Не было вопроса об убийстве, а лишь о победной войне. То был человек одного подвига, одного дела. И нечестие его с Хрисой не было преступлением, а лишь принесением самого себя в жертву Трое. Филоктет — праведник. (441)
«Но не все ведь великие герои, были праведниками. Бывали и такие что для удачи и победы совершали дикие непотребства и даже преступления; и все-же Господу угодно было, чтобы от этих людей зависели судьба стран и облики веков. И вспомнил Светомир о таком герое: про него он слышал и читал дивные сказы, вспомнил и смутился:
«Скажи мне, стрела золотая, неужто мудрохрабрый воитель македонский, породнивший в делах рук и разумений человеческих восток и запад солнца, неужто был он злым, несмысленным убивцем?»
Стрела молчала, не шелохнулася, но предстал Светомиру юноша вида необычного. Лицо худощавое, солнцем засмугленное. Глаза большие, горящие, грустно и задорно смотрящие вдаль. Шея длинная Стан стройный, крепкий. Жизни сила от него исходит избыточная волнами своими захлестывает все окружение. И раздался голос его:
«Вот я — Александр. Ты вызывал меня. Вопрошай!»
Залюбовался Светомир и устрашился. Спросить не смеет во услышание, лишь про себя думает: «Совместны ли дела твои столь великие со множеством твоих злодеяний? Или все мрачные преданья о тебе ничто иное как неправды и наветы?»
А Александр уж с охотою на думу его отвечает: «О, Светомире, весьма ты во мне заблуждаешься. В крови отца моего, царя Филиппа, я неповинен. Ничего я о готовившемся насилии над ним не ведал. Руку Павсания направил не я».
— «А мать твоя была иль не была участницей того убиения?», осмелился спросить Светомир.
— «Ну, говорит Александр смеясь, «за мать мою не отвечаю. Но и винить ее мне не охота. Коль хочешь знать, сам ее и спрашивай. Опять о себе скажу: в подстрекательстве я никакой части не имел. Лукавства нет во мне. Убить не убил, но во гневе большом мог бы и убить.
«Случилося однажды во время пира: Атил, вожделевший царство наше передать потомству племянницы своей, которая в ту пору носила во чреве от отца моего, стал дерзко при мне пить за здравие грядущего на свет 'законного наследника'. Тогда схватил я тяжелый кубок и запустил в него, воскликнувши: «А я кто-ж буду? Незаконный что-ли?» Отец-же мой на меня за то с копьем бросился, да не попал; а тут-же и свалился, вином подкошенный. Ну и вдоволь же я тогда посмеялся. «На ногах не стоишь, а Азию завоевать собрался. Куда тебе!»