Как раз на этом месте моих рассуждений подошел какой-то человек с голым торсом, в мятых шортах, с красной мордой. В руке он держал пластиковый стаканчик с водкой, накрытый куском черного хлеба. Я вяло улыбнулся, убоявшись, что вот пристанет сейчас с пьяным разговором. Но он не пристал, он аккуратно поставил стаканчик на землю, выпрямился и изо всех сил ногой ударил меня в пах. Яркая вспышка боли пронзила насквозь, я упал, я катался по земле, издавая при этом отнюдь не истошные вопли, а какие-то булькающие звуки: шок не давал зайтись в крике. Но самое интересное состояло в том, что я успевал еще и оценить смехотворность издаваемой мною булькотни. Когда боль начала отпускать, я разлепил глаза и увидел – вокруг никого.
Поднялся, прислонился к корявой яблоне. Огляделся. Дым: сожжение началось. Достал сотовый, набрал своего приятеля, который трудился в самой желтой и скандальной из московских газет, сказал, что у меня есть замечательный репортаж, что готов продиктовать через полчаса. Есть и фотографии, но нет возможности их привезти. Приятель отвечал, что они проиллюстрируют статью снимком знаменитого франкфуртского сожжения. Тем лучше. Тут же под яблоней я накропал заметку.
Потом я решил уйти, незаметно, благо дым, шум, да и темнело. Обошел дом сзади, вдоль забора пробираясь к калитке. Но заметили.
– Вы что – бежите?! – вырос передо мной Алексей.
– Домой пора, поздно.
Он улыбался, отблески пламени делали улыбку безумной и зловещей.
– Я видел – вас били. За что вас били? Зачем вы дали себя бить? – спрашивал он скороговоркой, почти шепотом.
– Так, били…
А что я ему скажу?
– А я знаю, за что вас били, – сказал Алексей. – Я слышал. Вас били за ваши статьи. За то, что вы издеваетесь над хорошими людьми. Они поспорили. Один сказал, что, если вас ударить, вы струсите, что вы привыкли к безнаказанности, что вы толстый, что любите гадить исподтишка. Что вы этакий летающий носорог, срущий (простите, я вообще-то никогда не ругаюсь, но он так и сказал – «срущий»), срущий на все, над чем пролетает… Что вы подписываете своей фамилией только безобидные статьи. А если кого-то обижаете, то псевдонимом. А второй говорил, что вы будете драться. Что он знает такой тип: с виду рыхлые, трусливые, зато если разъярятся, то берегись…
И он засмеялся, меленько-меленько. И прибавил, серьезно:
– На вашем месте я бы их убил.
– Ну, знаешь, это еще не повод, чтобы убивать.
– Чем не повод?! – вскричал Алексей. – Не отвечать на зло – значит быть слабым! Я бы ни за что не простил своим обидчикам. Они бы узнали, с кем имеют дело!
Кулачки его сжались, глаза засверкали кровавыми отблесками костра.
– Ладно, не бойтесь, они уже уехали. Те двое. Бред… – подумал я.
Приехал непонятно зачем, чуть не изувечили (а может, и изувечили!), кругом чужие люди, которых я больше никогда не увижу, рядом сумасшедший юнец (впрочем, уже вполне взрослый человек) учит меня жить, а я стою буквально под забором и слушаю безумца! Бред.
– А, вот вы где! – раздался сзади женский голос. – Мы вас и в саду, и в доме искали, думали, что вы уехали так, по-английски, не прощаясь…
Я оглянулся – Люся. В руках она держала два стаканчика, один протянула мне:
– Попробуйте, это кайпиринья.
– Что-что?
– Такой вот бразильский коктейль, меня научила его готовить одна моя знакомая бразильянка, еще когда мы жили в Сан-Диего.
Я пригубил – вкусно.
– Только не стоит увлекаться: пока пьешь, незаметно, а потом – бум! – и пьян в стельку, ха-ха-ха!
Люся говорила со мной, как с добрым знакомым.
– Алеша, позволь я поговорю с Дмитрием… – сказала она сыну.
– Просто с Димой.
– Да, Леша, я хочу поговорить с Просто-Димой, – по-пьяному весело сказала она.
Алексей ушел.
– Вы не обижайтесь на меня, я вас хорошо помню, просто обстоятельства… Вы понимаете…
– Нет, не понимаю, – отвечал я.
– Вот замуж вышла. За одного очень милого человека (как будто можно выйти замуж за лемура или суслика!), за датчанина, живу теперь в Копенгагене.
– Да, я слышал.
– Все бы хорошо, но – Алексей…
– А что Алексей?
– Вы знаете, он серьезно болен. Он и школу не смог закончить. Он аутист, его обследовали в Дании, в очень хорошей клинике. Ни с кем общаться не может, не умеет. Развитие у него как у десятилетнего. К тому же дикие какие-то фантазии, о которых он, разумеется, не говорит – мы только догадываемся. Как-то прочитала его дневники и ужаснулась! Дай бог, чтобы это были только фантазии. Но и для фантазий они слишком, что ли… не знаю, как сказать… ужасны, короче.
– Это хорошо, что он записывает свои фантазии, – сказал я. – Хуже было бы, если бы он их воплощал. А так – записал и как бы пережил.
– Да-да, конечно, все так. И все же – неспокойно. Правда, сейчас он живет не с нами, ему платят пенсию, дали квартирку, он под присмотром… Но только еще больше замкнулся. А знаете, о ком он вспоминает чаще всего?
– О ком?
– О вас.
– Обо мне?!
– Да. Когда вы были у нас тогда, в Крылатском, когда я, помните? да ведь? я целовала вас! – Алексей сразу и нафантазировал, что вы его лучший друг. И с тех пор не хочет, наотрез не хочет общаться ни с кем, и, по сути, вы остаетесь для него единственным близким человеком…
– Я – близким?! – почти вскричал я.
– Да-да. Вы знаете, он за все время, пока мы в Москве, почти не сказал с нами ни слова – ни со мной, ни с бывшим мужем, ни с бабушкой… А с вами, я видела, он разговаривал… Удивительно.
«Ха! – подумал я. – Зачем она вдруг признается мне в этом, да еще вспоминает, как соблазняла?» Тут есть умысел, какая-то женская хитрость, которую я никак не пойму.
Она весело поглядела на меня и прикоснулась своим стаканом к моему:
– За встречу!
– За встречу.
Мы отпили по глотку этой, забыл, как называется… «Ну и дальше?» – спросил я сам себя.
– Знаете, Алексей просто бредит своей дружбой с вами. У него память очень цепкая, он вас с тех пор так хорошо запомнил, что вот уже… уже восемь лет не может забыть. И почти единственная вещь, о которой он говорит со мной, – это как бы ему повидаться с вами, как бы напечатать свои статьи в вашей газете.
– Он и статьи пишет?! – спросил я.
– Только тем и занимается. Муж подарил ему компьютер с русской клавиатурой – и вот он целыми днями стучит. Представьте себе – сутки напролет, пишет, пишет!
– Но вы понимаете, что мы вряд ли сможем напечатать его статьи, а это будет лишняя травма, – сказал я.
– Но, быть может, вы найдете время, чтобы хотя бы посмотреть его опусы, хотя бы ответить ему, объяснить… Вас он послушает.
Все это мне показалось весьма надуманным и странным, но я согласился. Скорее, из любопытства. Из любопытства посмотреть издалека на чужое безумие, которое, может ведь и так статься, подпитает и мое вдохновение. Отчего нет? Я согласился. Мы вернулись в дом, я написал Люсе свои координаты. В конце концов, а вдруг это какой-нибудь новый Кафка? Чем черт не шутит!
– Пусть пришлет. Во всяком случае, справедливую критику гарантирую. Какой чудный напиток, эта ваша ка…
– Кайпиринья.
– Там только ром и лимоны?
– Нет, не ром и даже не совсем лимоны. Там кашаса – бразильская водка. Из сахарного тростника. И еще кайпири – сорт лимонов, пупырчатые такие, на вид не ахти, неаппетитные. Все это смешать с сахаром и ледяной крошкой. Это вам – в благодарность, я имею в виду рецепт. Да, и извините, пожалуйста, за этот… ну… инцидент… в саду… Я даже не знаю, что это за люди такие, наверное, мужа знакомые, они, кажется, уже с утра были пьяны…
– Только не понял я: за что?
– Это я виновата, не успела вас предупредить. Я слышала, как они спорили, «бить рожу журналисту» или нет. Ну вот… – она улыбнулась.
Мне показалось, возможно по причине темноты, что улыбка ее была не без некоего кокетства, но тут в этот вроде бы флирт вмешались внешние силы. От костра донеслись чрезвычайно административные голоса, мы обернулись и увидели власть.