— Чему мне радоваться? — говорил он Беляночке. — Тому, что в наших краях теперь все перевернуто вверх дном и я больше не узнаю тех мест, где прожил больше чем полвека? Или тому, что каждый день на моих глазах валят деревья, которые служили вехами для моей памяти, и расчищают тем самым место для какого-нибудь парижанина, который обидит тебя, дитя мое, завтра, если еще не сделал этого вчера? Чему мне радоваться? Быть может, тому, что буржуа заняли место, которое освободили дворяне? Тому, что, хотя теперь нет прежних привилегированных особ, остались прежние привилегии? Тому, что вместо шпаги, дававшей право относиться к беднякам со спесью, высокомерием и тщеславием, сегодня это позволяет делать монета в сто су? Помилуйте! Можешь веселиться, Беляночка, раз уж ты воткнула себе в волосы свои праздничные заколки, но у меня к этому душа не лежит.
— Нет, дедушка, я снова говорю вам: одевайтесь, так надо; у меня есть серьезные основания настаивать на этом.
— Что ж, выкладывай, в чем дело.
— Ну как же, дедушка! — отвечала Юберта, слегка покраснев. — Господин Валентин и господин Ришар вот-вот должны прийти, и…
— И ты хочешь, чтобы твой дед вырядился ради них? Я думаю, что господину Валентину нужно одно: лишь бы ты была красива, и, сдается мне, он будет доволен, ведь за то время, что ты прихорашивалась, я бы успел расставить полдюжины вентерей.
— Почему вы назвали господина Валентина, а не господина Ришара? — спросила Юберта, скручивая один из концов своего фартука.
— Эх! На это у меня свои причины, Беляночка, и я уверен, что в глубине души ты их одобряешь, хотя и не знаешь, что это за причины.
— Нельзя ли это узнать, дедушка? — спросила девушка с улыбкой.
— Дело в том, что господин Валентин, хотя его занятие совсем не напоминает наше, а сам он несколько смахивает на господина, внушает мне такое доверие, что я смогу умереть со спокойной душой, если прежде соединю ваши руки. Я выложил тебе все начистоту, Беляночка, будешь ли ты со мной такой же откровенной? Ну, скажи, по нраву ли тебе этот парень, как и мне?
— Дедушка, я не могу сказать, что господин Валентин мне не нравится.
— Это уже кое-что.
— Но если уж говорить правду, — поспешно продолжила Юберта, — так вот…
— Так что?
— Я не раз спрашивала себя, дедушка, я много раз думала, буду ли счастлива, если выйду замуж за господина Валентина, и я не знаю отчего, но эта мысль приводила меня в трепет.
— Эта мысль приводила тебя в трепет?
— Да, хотя я очень расположена к нему; когда я вижу Валентина, когда я слышу его голос, я вся расцветаю. И все же, когда он рядом, мне почему-то грустно — он такой серьезный, такой строгий!
— Скажи лучше: такой порядочный.
— К тому же, дедушка… Ох! Я могу вам в этом поклясться, господин Валентин никогда не говорил, что любит меня, и мы теряем время на бесполезные догадки.
— Да, да, ты права, не стоит попусту мечтать, но будь покойна, Беляночка, господин Валентин не постыдится, пожать мне руку, даже если она будет высовываться из рукава рабочей блузы. Что касается его друга, я не думаю, что тот станет привередничать, ведь он сам намазывает дегтем новенькие матросские блузы, чтобы все думали, будто он плавал в них по морю. Так что не волнуйся, Беляночка, и дай мне отдохнуть.
Что же представлял собой отдых Франсуа Гишара, когда солнце было на небосводе?
Рыбак с закрытыми глазами, совершенно неподвижно сидел у очага либо перед дверью; он не спал, но и не воспринимал окружающих звуков, настолько глубоко был погружен в свои мысли и сосредоточен на своих воспоминаниях.
Юберта знала по собственному опыту, что, когда ее дед предается созерцанию картин прошлого, трудно оторвать его от этого, поэтому она не стала больше настаивать на продолжении разговора и отправилась на берег посмотреть, как подходят лодки.
Бедная девушка была задумчива; слова, произнесенные стариком, прояснили ей сложившееся положение, подобно тому как порыв ветра разгоняет на небе тучи. Однако, хотя небо очистилось, стало ли оно безмятежным? Юберта не раз задавалась одним и тем же вопросом и не находила на него ответа, так же как она не могла ответить на вопрос своего деда. Она часто спрашивала себя, кого бы предпочла видеть своим мужем — Валентина или Ришара. Доводы разума заставляли ее склоняться в пользу Валентина, но любовь к развлечениям влекла ее к Ришару.
Девушка печально и безмолвно сидела на берегу примерно с полчаса, но внезапно ее лицо прояснилось и она бросилась к хижине с криком:
— Вот они! Вот они!
Папаша Горемыка стряхнул с себя оцепенение и медленно направился к реке.
В самом деле, «Чайка» в сопровождении семи-восьми лодок, собиравшихся принять участие в гонках, показалась на повороте, который делает река ниже острова Сторожей.
В честь праздника скульптор украсил судно флагами, и члены команды облачились в свои нарядные неаполитанские костюмы; яркие флаги развевались, сверкая на солнце.
К великому изумлению Юберты, вместо того чтобы причалить у паромной переправы, как это было принято, «Чайка» отделилась от маленькой флотилии, сделала поворот и подошла к берегу в том месте, где стояли старик и его внучка.
Капитан «Чайки» тотчас же спрыгнул на берег; он весь светился радостью и гордостью в своей накидке с красной подкладкой; глядя на сияющее лицо Ришара, уместно было предположить, что причина такого ликования заключалась не только в общеизвестной и безобидной склонности скульптора к щегольству.
В отличие от него, лицо Юберты, по мере того как судно приближалось к берегу, все больше омрачалось. Она тщетно искала среди этих пестрых одеяний темный строгий костюм, который обычно носил Валентин. Когда лодка описала круг, девушка поняла, что на борту «Чайки» нет молодого ювелира.
Ришар, не спускавший с Юберты глаз с того самого мгновения, как он смог разглядеть ее на берегу, сразу заметил разочарование, написанное на ее лице. Наклонившись к членам своей команды, он тихо сказал:
— Осторожно! Будем благоразумными, как барышни! Отложим боевую тревогу до вечера.
Шалламель и Коротышка кивнули в знак согласия.
Сколь бы искренней и глубокой ни была печаль Беляночки из-за отсутствия Валентина, эта грусть в миг развеялась, когда девушка увидела Ришара, который поднимался по ступенькам, вырезанным в прибрежном дерне; она открыто рассмеялась, глядя на молодого человека, и даже папаша Горемыка, при виде так называемого капитана в красном колпаке и с голыми ногами, утратил свою постоянную серьезность и басом стал вторить смеху внучки.
Этот смех смутил бы всякого, но отнюдь не нашего блистательного красавца; Ришар не стал принимать его близко к сердцу. Он подошел к Юберте, пожал ей руку и с игривой любезностью обнял ее за талию; затем, обращаясь к Франсуа Гишару, он произнес: