Кузьмич встал. Он решил, что настал самый момент переходить к деловой части визита.
— Вот вы, уважаемая Агриппина Львовна, — подбоченясь красиво, начал он, — назвали меня старым. Да-с… Конечно, я не юноша. Но и не настолько… Чтобы опровергнуть эти ваши личные заблуждения на мой счет, я… хочу сказать… я пришел к вам, Агриппина Львовна, с самыми серьезными намерениями.
Рагнед Кузьмич чопорно поклонился, передохнул и продолжал:
— Ваше чуткое и внимательное ко мне отношение… взаимная друг к другу вежливость… позволяют мне надеяться… думаю, не откажете…
На лбу гостя выступила традиционная испарина. Чувствовал он себя так же, как в тот вечер, когда облил супруге директора ресторана Кукушкина ее новый заграничный костюм джерси жирным соусом «ткемали». Радость и страх трепетали в его груди одновременно. Агриппина Львовна заметила необычайное волнение соседа, но причины его понять никак не могла.
— Взаймы, что ли, пришел просить? — подоспела она на помощь. — Так не дам, нету.
Рагнед Кузьмич закрыл глаза и, не слыша собственного голоса, выдохнул:
— Прошу руки.
Агриппина Львовна даже растерялась:
— Это ты что на старости лет удумал? Или тошно одному-то?
Калинкин уже взял себя в руки: самое страшное было позади.
— Поймите, Агриппина Львовна, очень давно я веду свои систематические наблюдения за Лирой Михайловной. Еще когда Лирочка была совсем ребенком, вы, конечно, помните, как я покупал ей мороженое-пломбир и играл с ней в подвижные игры…
Агриппина Львовна нахмурилась:
— Не пойму, при чем тут моя дочь?
— Я прошу руки Лиры Михайловны. Все будет честь по чести. Через загс. Но я воспитан в прежних приличиях… Без согласия и, так сказать, как говорили в старину, благословения маменьки не могу… И опять же на основании решения женсовета…
На этих словах Рагнед Кузьмич всерьез вознамерился стать на подагрические коленки. С этой целью он было уже подтянул брюки, чтобы не помялись. Но Агриппина Львовна успела за это время подавить в себе минутную лирическую слабость и кинулась в контратаку.
— Ах ты козел вонючий, — сказала она не очень громко, — селедка затоваренная! Общественник-объедочник! Жених с подагрой! — И уже громко: — Вот на какой ты кусок рот раззявил! — Со слезой: — Доченька моя тебе спонадобилась, кровиночка моя единственная! — И в крик: — Надавали вам пенсий-то, с жиру беситесь! Ноги чтобы здесь твоей поганой не было! Чтобы и не смердило тобой! Ну!
— Но позвольте… — пытался протестовать Рагнед Кузьмич.
— Вон!!!
— Это неинтеллигентно…
— Я те покажу, интеллигент из предбанника! — И Агриппина Львовна замахнулась на жениха бутылкой.
Рагнед Кузьмич выскочил, успев подумать: «В редакции тоже выпроваживают, но хоть культурно». А сверху на весь коммунальный коридор гремел хорошо поставленный в торговой системе голос Агриппины Львовны.
Наругавшись досыта, отведя наконец душу, изнывавшую от долгого воздержания, Агриппина Львовна вернулась в свою комнату, одним залпом допила остаток перцового вина и не раздеваясь повалилась на кушетку.
МАНЬКИНА И СЫН
«Темпора мутантур» — излагали древние доктора философских наук. Времена, стало быть, меняются. И мы меняемся вместе с ними.
Это уж точно. Каких-нибудь двадцать — двадцать пять лет назад Елизавета Никаноровна Манькина, упаси бог, и во сне бы не проговорилась о том, кто таков был ее свекор, царство ему небесное, и куда дела советская власть его несчитанные капиталы.
И когда сынка своего Люциана Елизавета Никаноровна привела в первый класс Малаховской начальной школы, в анкетке она скромно указала: «Социальное происхождение будет из совслужащих».
Текут времена. Меняются вывески на учреждениях и формулировки в анкетах. И теперь уже не то чтобы скрывать, а впору гордиться Люциану Манькину своим происхождением. Дай бог каждому такого деда, каким был Кузьма Денисов Манькин, третьей гильдии купец. Колониальные товары «Манькин и сыновья» на Сухаревке держал. Пять лавок, лабазы, свой пароходик по Москве-реке бегал, «Любезный» назывался.
Двенадцать детей было у Кузьмы Манькина — шесть сыновей и шесть дочерей, полный комплект. Двенадцать дач выстроил на хрустальных подмосковных речках и в соловьиных звонких дубравах третьей гильдии купец — каждому чаду по даче: живи, володей, умножай род и богатство Манькиных!
Ан не повезло манькинскому роду. Сам Кузьма Денисов скончался в смутное время, каким был для них Октябрь 17-го года. От пережитых волнений разбил старика паралич — руки, ноги отнялись, речи лишился. Завещание свое дописать не успел. Отписал, как было уговорено, всем по даче, наказал, где и как похоронить и кого на поминки позвать, а кого не звать ни в коем случае. На последней строчке дрогнула рука, отказалась служить. А строчка-то была важная для наследников: «Золото монетами и в слитках закопал возле дачи…»
А где, возле которой дачи, на юг или на восток и в скольких саженях, ничего никому про то не известно. С тем старик и преставился. Послушные воле покойного, сыновья его, несмотря на тяжелые времена, похоронили батюшку на Ваганьковском кладбище, в фамильном склепе, и поминки устроили, как наказал. А на могиле плиту поставили — сорок пудов черного армянского мрамора. Нашли сочинителя — сочинил надпись в стихах, по рублю за слово содрал царскими золотыми, николаевскими. Не считая харчей и водки, которую жрал, как квас.
Зато и стих вышел отменный. Его приказали выбить на мраморной плите крупными литерами, чтобы каждый мог видеть издалече:
ОСТАНОВИСЬ, ПРОХОЖИЙ!
И НЕ ИМЕЙ СОМНЕНЬЯ.
ТУТ ЛЕЖИТ КУПЕЦ КУЗЬМА ДЕНИСОВ МАНЬКИН —
НЕ БОЛЕЕ, НЕ МЕНЕЕ.
ИМ БЫ, КАЗАЛОСЬ, ТОЛЬКО ЖИТЬ ДА
ВЕСЕЛИТЬСЯ,
А ОНЕ ВОН КУДЫ ИЗВОЛИЛИ
ПЕРЕСЕЛИТЬСЯ!
Похоронив папаньку, сыновья кинулись искать клад, но не нашли, а потом разлетелись — кто куда.
Где-то в далеких краях сгинул и отец Люциана, которого тот и не помнил. Но Елизавета Никаноровна скоро смекнула, куда дует ветер, — отреклась от мужа, поскольку он был эксплуататор, где надо — поплакалась, прикинулась невинной жертвой торгового капитала, дачу, как единственное место для жизни с малым дитем (которое ни в чем не повинно), переписала на себя. И так и осталась с сынком в Малаховке, сохранив и с годами приумножив усадебку возле дачи. Рассадила на усадебке плодовый сад — сто метров на семьдесят пять, разбила восемьдесят гряд под клубнику, и зажили они с Люцианом безбедно.
Одна печаль не давала покоя материнскому сердцу — сынок Люциан. В его годы, а он все холостой. Невеста в наше время не ах какой клад — около любой дачи в той же Малаховке найти можно. Но то, что удавалось разыскать до сих пор, был уж и вовсе не