Читать интересную книгу Гнездо орла - Елена Съянова

«Сделать вид», что общенациональная истерика отменяется, было невозможно: у Лея имелись надежные осведомители.

— Что тебе так претит? — спросил Гесс Роберта, который лежал, закрыв руками лицо. — У Гиммлера есть реальные заговорщики, конкретное дело. Там все чисто — он поклялся. Он всего лишь, как бы это сказать, выстроит драматургию, задаст единство времени и места, украсит сюжет твоей яркой личностью…

— Иди на х…, — отчетливо произнес Лей.

Гесс вышел. Спустившись вниз, посидел в машине. В животе началась знакомая режущая боль. Шофер сразу заметил его состояние, и вскоре к нему в машину подсел Брандт. Откинув сиденье, он велел Рудольфу лечь на спину и расслабиться. Он понимал что сейчас волнует Гесса, и, не дожидаясь вопроса, пересказал ему, как Лей только что объяснил свое упрямство. Оказывается, согласием не то с Марксом, не то с Энгельсом, а точнее собственным нежеланием «повторять историю в виде фарса».

— Как это понимать? — морщась, спросил Гесс.

— Он сказал, что несколько лет назад из него уже сделали шута на глазах одиннадцатилетнего сына, а теперь, послезавтра, мальчику восемнадцать.

Гесс сразу вспомнил «франкфуртскую авантюру»[15] 1931 года и обстоятельства, о которых говорил Лей. Вспомнил и то, что завтра все шестеро детей Роберта приезжают в Мюнхен на день рождения их старшего брата Вальтера. Приедет и Маргарита.

Ну что тут делать?! Пытаться объяснять Адольфу? Нет. Гиммлеру? Но Гиммлер не свободен в принятии решения, в отношении которого фюрер выразил свою волю. Решение придется принимать самому.

— Карл, пожалуйста, передайте Роберту, что я его понял. Я все отменю, — попросил Гесс.

Отъехав немного от клиники в сторону Коричневого дома, он вышел на набережную и минут двадцать стоял, подставив лицо фену. Боль в животе не мешала. Голова работала четко.

Через час оцепление СС было снято; борзописцы, уже заряженные Гиммлером, отосланы по редакциям; сам рейхсфюрер поехал в свою штаб-квартиру дожидаться обещанного ему Гессом звонка фюрера. Гиммлер с досадой и раздражением, но твердо отменил все мероприятия. Он знал, что снайперская винтовка по имени Рудольф Гесс, красующаяся на партийном фасаде, если раз в год все же стреляет, то не промахивается.

Гесс в молодости сочинял пьесы. Но поскольку времени у него всегда не хватало, он щедро раздаривал сюжеты желающим. На один из таких сюжетов Альбрехт Хаусхофер написал пьесу, много лет идущую на Бродвее.

После разговора с Гиммлером Рудольф, взяв с собой свою старшую секретаршу Хильду Фат, поехал к Юнити, у которой очень кстати застал Герду Троост, и живописал дамам сцену на заводе. Гитлер еще должен был находиться в Коричневом доме, туда все четверо и отправились. Там Гесс, собрав внушительную аудиторию, рассказал о страданиях бедного Роберта, вызвав слезы на глазах многочисленных секретарш. Все общество находилось сейчас в Сенаторском зале, где на стене, рядом с портретом Фридриха Великого, уже семь лет висела придуманная Гессом для фюрера надпись: «В этом движении ничего не произойдет, за исключением того, чего хочу я». Через Сенаторский зал Гитлер обычно проходил после совещаний с военными.

Фюрер появился. И сразу попал в странную, непривычную, наэлектризованную сочувствием и женским беспокойством атмосферу. Это был первый акт пьесы.

Второй, как и рассчитывал Гесс, сыграли три эмоциональные дамы, не знавшие, что Адольф уже побывал в клинике Брандта, и собиравшиеся туда с ним отправиться. Особенно выразительна была Юнити, в глазах которой всеми оттенками переливалась живая боль. Эти глаза на Адольфа почти не глядели.

Когда дамы уехали, Гитлер уже заметно помрачнел, хотя после совещания вышел в приподнятом настроении. И Гесс сразу перешел к эпилогу.

— Я только что еще раз убедился в том, что в центре общенационального напряжения может стоять только один человек, — твердо произнес он. — Любому другому это противопоказано. Как и нации в целом.

Гитлер, брезгливо щурясь, глядел в пол. Несколько раз он выдыхал воздух, передергивал плечами, наконец громко фыркнул:

— Ты сегодня определенно все решаешь сам! Держу пари, ты уже отдал приказ Гиммлеру!

— Гиммлер ждет твоего звонка.

Гитлер снова возмущенно фыркнул:

— Ну, Руди! Мне, что ли, не жаль этого мазохиста? Кстати, как он там? Как и ты, считает меня бессердечным?

— Не знаю, что он считает! Он послал меня на х…!

— Что-о??!.. Все-таки ему здорово досталось. Придет в себя, извинится, конечно.

— Нужно мне его извинение!

— Ладно… я вас помирю. — Гитлер прошелся по залу. — Позвони Гиммлеру сам. Скажи, чтобы действовал… по своему усмотрению.

Фюрера ждало очередное совещание. Мартин Борман уже дважды обозначился в полуоткрытых дверях. Когда Гитлер ушел, Гесс позвонил Гиммлеру, потом — Отто Дитриху, имперскому пресс-секретарю, и приказал информацию о несчастном случае с Леем дать в утренних газетах «максимально сдержанно». И наконец уехал, но не домой, а к Альбрехту Хаусхоферу, который работал сейчас в Мюнхене. Эльза с Буцем приедут только завтра, а дома без них была тоска…

Альбрехт только что закончил новую пьесу и искал для нее название. Кровожадный и распутный римский диктатор Луций Корнелий Сулла представал в ней отнюдь не в античном величии своих монументальных пороков, а скорее в конкретном противоречии природных талантов и вынужденности, обреченности творить из них зло.

Удобно устроившись в кабинете Карла Хаусхофера, их любимой еще с университетских лет комнате в доме, друзья с удовольствием перечитывали пьесу, местами по ролям, и Рудольф предложил назвать ее просто «Сулла» — именем самого страшного из всех диктаторов в истории человечества. Взяв рукопись, он перевернул несколько листов, чтобы заглянуть в финал, и нечаянно выронил на колени фотографию девушки в светлом платье — невесты Альбрехта, с которой, похоже, что-то у того разладилось.

Рудольф еще недавно так радовался за друга, но теперь, из деликатности, не решался спросить — что же все-таки случилось. Он видел Альбрехта и Ингу вместе и ему показалось, что эта девушка просто создана для Альбрехта, достойна его.

Альбрехт взял фотографию и положил ее на стол.

Рудольф проснулся в полдень и увидел сидящую на краешке постели Маргариту. Поцеловав его, она спросила, как он себя чувствует, — если ничего, то канцлер просил его быть в два на встрече с Генлейном, и еще: приехали итальянцы… По ее сосредоточенности он понял, что сестру что-то сильно тревожит и это «что-то» рядом с ним. Когда она принесла ему кофе, он спросил, как Роберт? «Терпит», — был короткий ответ. Он спросил, что ее еще беспокоит. Ее глаза, с годами приобретающие зеленоватый оттенок, ловили каждое его движенье, надеясь поймать взгляд.

— Руди, я сегодня утром принимала у нас дома Гайду. Они с Робертом говорили при мне… Руди, это… война?

— Из-за чехов войны не будет, — резко ответил Гесс.

— Но у них с русскими договор!

— Румыния и Польша Красную Армию к чехословацким границам не пропустят. Успокойся.

Грета продолжала ловить его взгляд. Он невольно подумал, как, должно быть, этими глазищами она изводит Лея.

— Твоему Буцу скоро год, моим по восемь… Но Вальтеру, первенцу Роберта, завтра восемнадцать. Руди!..

— Грета! Достаточно! По пути я заеду к вам, мне нужно кое-что сказать Роберту.

В дороге они молчали. Дома Маргарита проводила брата к кабинету, сказав, что Роберт лежит там и у него итальянцы.

Но в кабинете было подозрительно тихо. Вместо итальянцев и Лея Рудольф нашел на подушке записку: «Уехал по делам. Целую». Интересно, как это выглядело? «Фольксваген» ему к постели подали, что ли?

Гесс взял записку и на обороте написал: «Для ф. я там, куда ты меня послал». Он попросил сестру передать это Лею при первой же возможности и проследить, чтобы он сжег листок, или сжечь самой.

Расстроенная, непривычно рассеянная Маргарита вышла проводить его. Ее взгляд до последнего цеплялся за брата, но Рудольф слишком торопился, да и чем успокоить женщину, которая, вернувшись после временного отсутствия, обнаруживает под своим домом только что выстроенное бомбоубежище?!

Впервые после Берлинской Олимпиады 1936 года все дети Роберта Лея собрались в его мюнхенской резиденции в день восемнадцатилетия старшего сына Вальтера.

Утром юношу принял в своей резиденции фюрер. Днем начали собираться приглашенные; основную массу составили друзья Вальтера по Университету. Предполагалось, что старшее поколение, поздравив мальчика, затем удалится на другую половину дома, оставив молодежь порезвиться вволю.

Однако поздравления старших затянулись: оказалось, что молодые люди отнюдь не стремятся поскорей отделаться от взрослых, скорее наоборот.