Читать интересную книгу Ваша жизнь больше не прекрасна - Николай Крыщук

Впрочем, и в том, что это розыгрыш, уверенным быть нельзя, и уличить кого-либо невозможно без того, чтобы не поставить себя же в дурацкое положение. Потому что для начала надо хотя бы иметь предположение, в чем состоит подвох, а его у меня не было; ведь если это, допустим, только карнавальное убиение скуки, то, что же соваться с разоблачениями? А то и просто какой-то клубный ритуал, тем более глупо лезть со своим уставом. И наконец, пусть даже розыгрыш, подвох и издевательство, но тогда надо подыскать другой предмет. Не может быть, чтобы столько людей старалось ради меня одного. Так, не ровен час, и целое государство обвинишь черт знает в чем.

Главное же, все это могли быть искренние, честные и простые ребята, каждый из которых завтра отправится по своим трудовым и семейным делам, а меня, залетного, приняли из душевной доброты и забудут наутро. Хватит комплексовать! Самоедами заполнены дурдома.

Другое дело, если неандерталец действительно здесь и на меня объявлена охота. Захохотать до потери сознания, расслабить, расположить к себе и тюкнуть чем-нибудь по голове в самый беззаботный миг доверия к миру. Такая повадка чертей и ведьм. Бдительности терять нельзя, но и сдернуть с лица улыбающуюся маску — самоубийственно.

В таком смутном волнении пребывал я какое-то время, пытаясь уловить верный тон в разговоре с Фафиком и едва удерживая себя на краю отчаянья. Но и удерживать себя на этом краю, надо признать, было приятно, поскольку всякое отчаянье, как ни крути, еще питается глаголом, существует за счет ресурса любви, или привязанности, или чего-то, что считается признаком живого.

Если вам случится вдруг зарыдать над мрачной шуткой, друзья мои, вспомните, что жизнь — только привычка, как трагически заметила наша современница вслед за котом Мурром. Последний, правда, добавлял: сладостная. А значит, ни один поэт, стыдливо упаковывая в паутину образов свою решимость свести счеты с горькой и постыдной судьбой, не станет упоминать о ногах, будь у него их даже целых четыре.

Я неопределенно улыбался представленной карикатуре, меня мутило, как голодного при виде протухшей еды, и я ни за что не признался бы, что даже сейчас мне до смерти хочется жить.

Мне до смерти хотелось жить (звучит забавно, согласен). Ради этого я готов был не только вступить в переговоры с чертом, но и стать одним из них. Хотя эта перспектива рисовалась мне неотчетливо, чем и объяснялась, по-видимому, легкомысленная уверенность, что при очной встрече я одержу над этим господином верх. Он представлялся мне чем-то вроде пиковой дамы при игре в червы, которую надо принудить выскочить на валета; как раз привычка держать верх и сделает ее рано или поздно жертвой слабого.

— Классно это у вас получается! — произвел я для начала комплимент, который мог относиться к чему угодно: к дудке, мимике шоумена, виртуозному наполнению стаканов или организаторским способностям дьявола.

— А вы мало пьете, — сказал Фафик, улыбнувшись.

Мне удалось разглядеть его глаза: они были такого же песчаного цвета, как на муляже, и смотрели в разные стороны. У меня возникло подозрение, что один глаз он пожертвовал для интерьера, а себе поставил стекло.

— Хотите коктейль «Слеза гладиатора»? Здесь не знают толка в коктейлях, — вдруг с искренней досадой прибавил этот начальник пьянки, обшарив взглядом свою клиентуру.

— У меня сегодня мораторий на алкоголь, — соврал я. Я не желал разделять с ним презрение к моим потерявшимся соотечественникам, тем более что и сам предпочитал коктейлю чистую водку.

— В этом заведении никто не притворяется, потому что никому нет дела, — сказал Фафик, то ли услышав мои мысли, то ли по достоинству оценив лживую прямоту.

И тут за моей спиной раздался страшный голос отставного полковника:

— Всем стоять! Ария Ивана Сусанина из оперы «Жизнь за царя».

— Что он собирается делать?

— Петь, — ответил Фафик. — Еще не акклиматизировался. Скоро вот и вас послушаем.

Я увидел, как улыбка подкатывает к Фафику откуда-то из горла, и понял, что им овладевает приступ словоохотливости, из-за чего я не имел возможности выяснить смысл последней фразы.

— Знаменитый бас Мариинки, вы наверняка слышали фамилию: Дабдуев. Неудача в личной жизни. Страдал позвоночным атавизмом, то есть время от времени у него на копчике вырастал небольшой хвостик. Да и шут бы с ним, хотя неудобно конечно, но хирургии по силам. Раз в несколько лет ложился тайно от жены на операцию и снова блистал как ни в чем не бывало. Но однажды — гастроли, то да се, короче, запустил, и жена в интимную минуту обнаружила это излишество. А он в эйфории был или растерялся, ну и объяснил крестьянскими словами: так и так, хвост время от времени растет. Пошутил еще: у гениев это бывает. И что бы ему скромно не объясниться на медицинском языке — черта бы лысого она поняла, еще и пожалела бы.

А тут — сразу развод. За хвост, мол, она замуж не выходила и вообще ей лишнего не надо. Так пострадал старик, так пострадал. Не за сам этот, собственно, никчемный хвостик, а за гордыню.

Все тело Фафика колебалось от внутреннего хохота, при этом он продолжал нагло изображать трогательное сочувствие. В то же время взгляд (хочется сказать, взгляды) пристально следили за галеркой.

Полковник, между тем, уже тянул арию, несмотря на разгулянное усердие слушателей, которое не мог обороть даже этот экстаз странного искусства.

— Вы наверняка мне поможете, — сказал я, словно не слыша историю про копчик, и добавив в голос малинового баритона. — Нет ли у вас тут такой конторы, вроде ЗАГСа, что ли, где можно было бы получить необходимое свидетельство?

— Какая проблема? Да в любом окне, — Фафик даже не ответил, а выстрелил этими словами мгновенно, как ковбои в американских вестернах. Это было похоже на эффектный, но слишком уж легкомысленный трюк.

— Ну, так уж и в любом? А если мне нужен необычный документ? Например, свидетельство о собственной смерти.

Я старался делать вид, что шучу, работаю на абсурд. Но Фафик не обратил на это никакого внимания и ответил почти так же быстро. На этот раз в его голосе была деловитость профессионала, чуть-чуть мрачного и утомленного, у которого взволнованный трепет просителя и его заискивающий юмор давно не вызывают ответного сострадания:

— Это самое простое.

Почему-то сразу стало ясно, что на этот раз он сказал правду.

Легкость труднодоступного всегда вызывает досаду. Но я не обманывал себя, во мне была не досада. Это, вероятно, похоже на внезапный нокдаун, когда голова кружится и ты видишь кулак, мчащийся на тебя в сладострастном предчувствии нокаута. В гуманной драке его иногда заменяет фраза: «Еще раз повторить, или сам поймешь?»

Я понял, и в этот же миг мне расхотелось получать свидетельство о смерти. Мой врожденный (или воспитанный) бюрократизм вдруг сдулся, потеряв подпитку пафосом. Более того, сейчас этот пафос казался мне ребяческой, студенческой выдумкой, в которой столько лет упорствовал зараженный кружковой мистикой жизнелюб. Я жалел себя, но еще больше злился как человек, сам себя загнавший в угол и поэтому потерявший возможность просить помощи у других.

Свое состояние мне вряд ли удалось скрыть. Я потряс головой из стороны в сторону и провел по лицу рукой, пытаясь вернуть лицу прежнее добродушие и улыбку.

— Тогда уж просьба совсем для вас пустяковая, — губы шевелились сами, не надеясь, видно, на мое самообладание. — Дело в том, что я ищу академика Антипова.

При этих словах Фафик стал выше, щеки по-бульдожьи обвисли, глаза покрылись молочной пленкой и потеряли фокус, хотя и до этого трудно было сказать, смотрел ли он точно на меня или я пребывал на периферии. Мне, по мнительности, казалось, что он все время смотрит на мой нагрудный карман, в котором лежала дискета. Сейчас загорелая сеточка морщин придавала лицу шоумена вид сухощавого бронзового полководца.

— Это не наша сфера, — промолвил наконец он с партийной артикуляцией. — Я хочу сказать, что в нашей сфере академик не бывает.

— Стало быть, вы его знаете? — не скрыл я радость, оттого что поймал его на обмолвке. — Если в вашей сфере не бывает, значит, посещает другие. Логично? Уж подскажите мне какой-нибудь ход.

Что-то мне говорило, что и эта суровая метаморфоза Фафика не последняя и что при благоприятном течении разговора он сменит эту маску на иную, более привычную и комфортную. Значение свое надо, конечно, поддерживать, но оно отнимает слишком много сил. Да и кто оценит эти старания?

Из всех притворств у каждого человека есть любимое, в котором он чувствует себя почти натурально, так что уже во имя назначенного лицедейства приходится скрывать от посторонних, что именно в этой роли он ничего не исполняет, а просто живет. Фафик, мне кажется, любил свою номинальную работу больше, чем тайное служение, но кое-кто мог ведь усмотреть в этом предательство идеалов.