Читать интересную книгу Ваша жизнь больше не прекрасна - Николай Крыщук

Бармен, которого я тут же окрестил грузином китайского происхождения, в малиновой жилетке, приплясывал за стойкой, посылая кривые знаки внимания сразу всем посетителям и каждому в отдельности. Марсель Марсо скончался бы от такой душевной нагрузки.

Над головой вертлявого господина из-за линзы КВНа смотрел на посетителей стеклянный глаз с голографически объемными барханчиками песчаного цвета. Вдохновенный протезист назначил ему платить за все человечество. Удивительным образом в нем нашли выражение ужас, обида, боль, ехидство и воспоминание о потерянной в страду невинности.

Я заметил, что завсегдатаи иногда оборачиваются в сторону глаза, желая подловить его на слабости, поймать на офсайде, когда тот моргнет. Возможно кто-то в ожидании удачи не вылезал отсюда сутками. Занятие столь же безутешное, сколь по-человечески понятное. Я поймал себя на том, что тоже поглядываю на этот антропоморфный фрагмент болезненно вопрошающе, словно пытаюсь его разговорить.

Над человечьим оком висел плакат, исполненный шрифтом газеты «Правда»: «Закон расширяет наши права, а будущее — зрачки!»

— Оле! Оле, оле, оле! — скандировали одноклубники.

— Обсыхай помаленьку, — сказал голосом отставного полковника пожилой мужчина и показал на стул рядом.

— Ну, с крещеньем! — вдруг выкрикнул его сосед, и чуткий зал трактира грохнул «ура!».

Меня ждали. Десятки стаканчиков ударились о мой наполненный стакан. Водка расплескивалась, паясничая и сверкая. Бармен вставил в детскую дудку сурдину и выдал несколько призывных «фа». Все это не походило на заговор с целью убийства, и от этого стало еще тревожнее.

— Кто это? — спросил я, показывая на бармена.

— Фафик, — с некоторым удивлением на лице ответил один из постояльцев.

— Любопытно все же узнать… — с удивлением услышал я собственный голос.

— Тебе это надо? — спросил до сих пор молчавший мужик, безуспешно пытаясь наколоть на деревянную шпажку руину яичного желтка.

— Жить надо так, — заговорил вдруг тот, который только что поздравлял меня с крещеньем, — чтобы за тобой осталась гора пустых бутылок и чтобы каждый ребенок, подходя к тебе, говорил: «Здравствуй, папа!» — голос его закувыркался бабьим смехом.

Этот, вероятно, шел у них за романтика и ставил перед собой только невыполнимые задачи.

Ни пить, ни есть не хотелось, к тому же курица попалась старая, явно не готовившая себя к съедобной участи.

— Я, например, могу точно сказать, что это не фазан, — попытался пошутить я.

— А знаешь, что ответил Джеффри Бернард, когда его спросил какой-то фофан, где он в последнее время живет? — снова отозвался романтик. — «В конце пути», — ответил он. И был прав.

— Кто нам Джеффри Бернард? — спросил я, чтобы нащупать хоть какие-то точки взаимопонимания. Мужик показал глазами на доску с надписью «Почетные члены», на которой висело несколько фотографий.

Фотографию упомянутого Бернарда я увидел сразу. Под ней было что-то написано. Я прочитал: «Вчера, проснувшись, обнаружил, что у меня эрекция. Я был настолько потрясен, что решил сфотографировать это невероятное событие. Жизнь после смерти! Джеффри Бернард, журнал “Спектейтор”».

Некий старик стоял с наполненной кружкой в одной руке и сигаретой на отлете в другой. Взгляд, упертый в невидимую точку. Можно было предположить, что под стулом фотографа неожиданно появилась мышь. Короткая стрижка мягких седых волос. Впалая грудь, широкие, накренившиеся плечи. Видно было, что жизнь жестко и вдохновенно трудилась над лепкой этого лица, но глина оставалась еще сырой, работа была не закончена. При желании этого забулдыгу можно было принять за Сократа, рассматривающего лопающуюся пивную пену так, точно он наблюдает скоротечную историю мироздания. Сосредоточенность на непостижимом роднит, в некотором смысле, философов и пьяниц.

Жизнь поработала с этим лицом достаточно, но последние, решительные прикосновения оставались все же за смертью. Может быть, старик тем был и занят сейчас, что пытался представить миру шедевр, который ему самому не суждено увидеть?

— Еще, когда другой фофан спросил его, зачем он так много пьет, Джеффри ответил: «Чтобы не бегать трусцой».

Компания захохотала, ее поддержали соседние столики.

— Вопросов нет, — примирительно сказал я. Знал, знал я наизусть эту мужественную, а по существу, детскую эйфорию всеобщего понимания.

Я еще раз огляделся. На стенах были развешаны винтовки, сабли и пистолеты из папье-маше. В горящий камин летели бумажные стаканчики и прочий мусор, подкармливая приплясывающий огонь. В центре зала возвышалась колонна, сложенная из подшивок старых газет. Под доской «Почетные члены» на полочке я разглядел корешки книг, среди которых были «Русские пословицы и поговорки» и сборничек похабных стихов тонкого в прошлом певца геологоразведки Льва Коклина.

На Доске пустовало место одной фотографии, под которой значилось: «Гребёнка Евгений Павлович (1812–1848)». Я внимательно вгляделся в лица, но так и не смог решить, кому здесь могло быть знакомо имя автора «Черных очей». Разве что Фафику? Несомненно, даже у музыки хаоса должен быть свой автор и свой дирижер.

Между тем вся эта компания, непомерная для глаз, давно уже что-то мычала, подвывала, прицокивала, и вдруг на моих глазах под руководством Фафика это обрело слова и стало превращаться в песню[2]:

Идем как-то вместе. Пока все нормально. И вдруг:«Пук, пук, пук!»Услышал я вдруг.Солнце сияет, и птички летают, и вдруг:«Пук, пук, пук!»Услышал я вдруг.

Пели вкрадчиво и складно, потряхивая в такт руками. Пальцы были сложены в щепотку, глаза светлые и слепые. Хриплая дудка Фафика добавляла в картину натурализма, но и его клоунада лишь оттеняла общий тон интимного события.

Я обернулся и понял, откуда шел звук.Это мой друг,Мастер на звук.Это, это мой друг,Мастер на звук.

Догадка героя была для поющих неожиданностью: на лицах появилось изумление, выражение конфуза или же легкого испуга. Чувствовалось, однако, что все готовы проявить снисходительность, обратить в шалость, а то и в достоинство издержки организма хорошего человека. И все, благодаря такому порыву, проникались уважением к себе.

Однако дальше песня готовила для поющих переход в новое, небывалое качество, что-то вроде встречи в астрале. Переход этот был для них полной неожиданностью, хотя они его и ждали.

Я давно знаю, что друг мой уехал на юг.Это был глюк.И не было «пук».Это, это был глюк.И не было «пук».

Последний куплет повторили многократно, мешая интонации скорби и ликования. Наполненные стаканчики летали над столами. По елочным гирляндам на потолке гонялись друг за другом огоньки. Общий свет Фафик то приглушал, то врубал на полную мощь с помощью ручки реостата, губы его все время двигались, выбирая форму между ромбом и кругом.

Было чувство, что меня затолкали в мой собственный сон. Знакомое перемежалось с чудовищным, нелепым и незнакомым, но авторское происхождение последних было так же несомненно, ради этого все и затеяно. Какой-то голос в ухе нажучивал: «Не гнушайся, милый! Убожество и жалкость, кто же спорит? Но ведь свои, родные. Помнишь, как они излечивали тебя от кошмарного нашествия сочиненных тобой графоманов? Теперь ждут, что и ты ответишь им любовью и пониманием. Стыдно нос воротить».

Это был один из моих собственных голосов, сатирический, я узнал его, от него-то уж точно не откажешься. Только как же это все некстати! Когда человеку больше чем когда бы то ни было нужны покой и сосредоточенность… Хотят взять мою совесть на измор.

Я подошел к бармену. Вблизи он казался импозантнее, хотя это и была импозантность провинциального эстрадника. Гуцульская жилетка поблескивала дымными стеклышками. Во рту танцевала, передвигаясь из угла в угол, тонкая дамская сигара. Тем не менее, я не сомневался, что вертлявый господин с дудкой — главный в этом заведении. Звания, может быть, и не маршальского, но китель в шкафу есть. Это было написано на его измятом бессонницей лице.

Играть по системе Станиславского, по-моему, не входило в задачу Фафика, то есть он вовсе не желал, чтобы ему верили. Это был обман без обмана в том, что он обман. Теперь мне казалось, что и хор излишне педалировал, а сам розыгрыш дурно затянулся.

Впрочем, и в том, что это розыгрыш, уверенным быть нельзя, и уличить кого-либо невозможно без того, чтобы не поставить себя же в дурацкое положение. Потому что для начала надо хотя бы иметь предположение, в чем состоит подвох, а его у меня не было; ведь если это, допустим, только карнавальное убиение скуки, то, что же соваться с разоблачениями? А то и просто какой-то клубный ритуал, тем более глупо лезть со своим уставом. И наконец, пусть даже розыгрыш, подвох и издевательство, но тогда надо подыскать другой предмет. Не может быть, чтобы столько людей старалось ради меня одного. Так, не ровен час, и целое государство обвинишь черт знает в чем.