Читать интересную книгу Хроника белого террора в России. Репрессии и самосуды (1917–1920 гг.) - Илья Ратьковский

19 сентября 1918 г. близ селения Касумкент расстрелян националистами Кази Магомет Агасиев (1882–1918), член комитета Обороны Дербента, с мая член горкома РКП(б), один из организаторов партизанской войны против бичераховщины[709].

19 сентября 1918 г. «На утро следующего дня, 2 октября, получен приказ по дивизии: Через Синюхинский хутор – наступать на станицу Урупскую.

Авангард – 1-й Запорожский и 1-й Уманский полки под командой полковника Топоркова (они ночевали в Синюхинском хуторе. – Ф.Е.).

Главные силы – Корниловский и Черкесский полки, под командой подъесаула Безладнова, которым выступить из станицы с рассветом.

В назначенный час главные силы выступили. В голове идет Корниловский полк. Светало. На углах улиц стояли бабы-казачки, только что прогнавшие коров в стада. Мы тихо, спокойным шагом, проходим мимо них. Вдруг от одной из групп баб, наперерез голове колонны полка, смело и уверенно идет крупная казачка лет 45 с длинной сучковатой хворостиной и громко говорит Безладнову:

– Паслухай, што я тибе скажу!.. Мы Вас ждали как Бога, а ночью целый взвод черкесов насильничал маю дочь… и ана теперь не может встать…

Краска стыда и злости ударила мне в лицо. Безладнов пробурчал что-то, грубо выругавшись по адресу черкесов, и мы, не останавливаясь, проследовали дальше, оставив баб позади себя. Не останавливать же колонну войск и производить дознание. Да и можно ли найти виновных? Такова жуткая «картинка войны». Она еще тем жутка, что мы оба были возмущены, но не подняли вопрос и перед командиром Черкесского полка. Он был как бы излишним в боевой обстановке»[710].

В тот же день после боя:

«…Из Константиновской, на автомобиле, скоро появился Врангель. Приказав на месте ждать его распоряжений, он двинулся дальше через хутор, к авангарду. Не прошло и полчаса времени, как к нашей колонне подошла мажара. С нее весело спрыгнули человек 15 молодых казаков и заговорили с нами. Казаки нашего полка немедленно окружили их и стали расспрашивать: откуда и что? Все они были молоды, видимо, еще не служили, все довольно хорошо одеты по-станичному – в маленьких папахах, в темно-серых тужурках с лацканами на бортах войскового цвета, в шароварах с красными кантами, вправленных в сапоги. Одеты были так, как казаки идут «на станицу», т. е. в центр станицы по каким-нибудь делам в полурабочем, в полупраздничном костюме. Некоторые в ватных бешметах. И только один был среди них старый казак лет 35, с небольшой черной бородкой, подстриженной «по-азиятски». Конвоирующий их казак подъехал к нам, ко всей группе офицеров Корниловского полка, и подал записку. По положению полкового адъютанта я беру ее, разворачиваю и читаю вслух:

“В подсолнухах захвачено 15 скрывавшихся казаков красной армии из станицы Константиновской, которых и препровождаю. Командир 1-го Уманского полка полковник Жарков”. И поперек этого донесения читаю надпись: “В главные силы. Расстрелять. Генерал Врангель”.

Все слышат последние слова и словно не понимают: кого расстрелять и за что?

– Это явное недоразумение, – говорю я Безладнову. – Его надо выяснить… это ошибка, – продолжаю.

– Какая ошибка? – спрашивает, скорее, отвечает мне он. – Красные?.. Ну и… расстрелять! – добавляет Безладнов.

На эти слова своего командира полка сотенные командиры, пользуясь равенством в чине, – Черножуков, Лопатин, Сменов заговорили сразу же все, что это есть ошибка, недоразумение, что генерал Врангель не разобрался, торопясь к авангарду, что время у нас есть, это не спешно и прочее. И вдруг мы слышим от Безладнова, что “никакого недоразумения нет, это пленные, это “приказ” и если приказ, то какой же может быть разговор?”

Мы слушаем его и не верим своим ушам. Все это показалось нам таким диким, что становилось страшно за могущий быть произвол. Вокруг нас казаки слушают наш, уже довольно крупный, разговор и молчат. Насторожились и пленные. Они стоят тут же и все слышат… Я беру себя в руки и начинаю действовать, чтобы спасти жизнь этих казаков. Донесение, по положению, находится в моих руках. Быстро подступаю к пленным и спрашиваю, кто они и как захвачены.

Наперебой, запальчиво отвечают, что они казаки станицы Константиновской. Их вчера мобилизовали красные и насильно увезли из станицы; сегодня, когда завязался бой и красные отступили, они умышленно спрятались в подсолнечниках, чтобы не идти дальше с ними, и сами вышли к казакам; у них дома “закопаны” винтовки, все их в станице знают – только справьтесь об этом, “станица ведь недалеко!” – закончили они. Под полное одобрение всех офицеров и молчаливое созерцание казаков резко докладываю своему беспечному командиру полка, подчеркивая еще раз, что это ошибка, и будет безумием расстрелять своих же казаков, таких же белых, как и мы.

– Я ничего не знаю. Мне приказано, и я исполню, – вдруг упрямо заявляет Безладнов, лежа на бурке.

Я смотрю на него и, еще не веря этим его словам, ищу еще что-то ему сказать особенно доказательного, чтобы внушить ему всю несуразность и жестокость его мышления.

– Да подождите хоть полчаса! Можно послать к генералу Врангелю офицера, чтобы выяснить все это на месте! – совершенно не по-воински говорю ему, не как подчиненный ему офицер и его полковой адъютант, а говорю “как человек” и как равный с ним в чине.

А Безладнов отвечает мне уже решительно:

– Мне приказано, и я исполню!

И на все мои доводы – вдруг говорит “о святости приказания начальника”. Тут я уже не вытерпел. И, передавая ему этот трагический листок донесения полковника Жаркова с резолюцией генерала Врангеля, заявил:

– Ну… действуйте теперь вы сами… а я отхожу от этого дела.

Передав донесение, отошел в сторону, тяжело дыша. Мое такое заявление произвело впечатление на офицеров полка. Сотенные командиры заявили Безладнову: “чтобы не было поклепа на один Корниловский полк за расстрел своих же казаков, они просят разделить пленных пополам, между нашим и Черкесским полком, и пусть каждый полк расстреливает “свою половину”. Конечно, это не был даже и Соломонов суд.

От черкесов прибыл корнет Пшемаф Ажигоев, мой старый друг по Майкопскому техническому училищу, человек высокого благородства. На предложение Безладнова он попросил посоветоваться со своими офицерами. Ушел и скоро вернулся с другим корнетом Беданоковым. Они доложили, что “господа офицеры Черкесского полка просят помиловать пленных до выяснения”. Но у Безладнова, видимо, заговорило упрямство казака-черноморца: он тут же приказал “разделить пленных пополам и немедленно же расстрелять”.

Услышав это, пленные казаки побледнели. Какой-то длиннобородый старик упал на колени в их кругу, поднял глаза к небу, заплакал старчески и начал широко креститься. Эту картину, по своей жути, трудно описать. Пленных разделили пополам между полками и повели… Я еще не верил в это. Мне казалось, что это был сон и сон дурной. Но когда в тридцати шагах от нас раздались беспорядочные выстрелы, я быстро лег на землю лицом вниз, словно омертвелый… Через 5–10 минут слышу голос офицера, исполнившего приказание Безладнова. Прапорщик из урядников-пластунов, неискушенный человек, мешая русский и черноморский языки, он докладывал, что “насылу рострэлялы… у козакив дуже тряслысь рукы…”.

Выполняя последний долг христианина, я пошел посмотреть на несчастных. Они распластаны в густой крови, еще не остывшей. Вокруг них стоят казаки-корниловцы и тупо смотрят на трупы, а что думают они – неизвестно. 15 казачьих трупов валялись в беспорядке у западной околицы хутора Синюхина, а в 15 верстах от них, за пригорком – живым укором отчетливо видна была колокольня их Константиновской станицы, в которой были их дома и где жили их родители, братья, сестры, жены. Они больше уже никогда не увидят их.

Подвода, на которой были привезены пленные, сиротливо стояла тут же.

– А где же возница? – спросил кто-то.

Высокий, сухой мужик-подводчик, лет семидесяти, также мобилизованный в подводы, тот, что молился Богу, ничего не зная, стоял с пленными. Его машинально включили в группу и… также расстреляли. На биваке полка наступила жуткая тишина, словно перед грозой. Казаки разошлись по своим сотням, а мы, офицеры, ушли всяк в свои думы-мысли»[711].

Не спросил о них никогда и генерал П. Н. Врангель.

20 сентября 1918 г. на 207-й версте Закаспийской железной дороги казнены (порублены шашками) 26 «бакинских комиссаров», в том числе С. Г. Шаумян, П. А. (Алеша) Джапаридзе, М. А. Азизбеков, левый эсер Г. К. Петров, матрос с «Аскольда» В. Ф. Полухин и другие известные деятели[712].

21 сентября 1918 г. Приказ № 2 по городу Майкопу Начальника 1-й Кубанской казачьей дивизии генерал-майора В. Л. Покровского: «За то, что население города Майкопа (Николаевская, Покровская и Троицкая слободки) стреляло по добровольческим войскам, налагаю на вышеупомянутые окраины города контрибуцию в размере одного миллиона рублей.