и договорились назавтра встретиться в Иконном ряду и отправиться в путь. На другой день в условленном месте Варлаам нашёл Отрепьева, а с ним был третий их спутник — чернец Мисаил.
В своём «Извете» Варлаам старательно путает правду с вымыслом, стремясь обелить себя. Трудно поверить, что умный и тёртый монах в столь солидном возрасте встретил случайно какого-то мальчишку и решил бежать с ним за рубеж. Вместе с тем интеллектуальный уровень Варлаама явно не соответствует роли организатора заговора. То же можно сказать и о Мисаиле. Версию же о том, что до самозванства Отрепьев дошёл сам, я вынужден отбросить как абсурдную. Отсюда единственный вариант — инока Григория наставили на «путь истинный» в Чудовом монастыре. Кремлёвский Чудов монастырь давно был источником различных политических интриг. Там постриглись многие представители знати, и не по доброй воле. Само расположение монастыря под окнами царских теремов и государственных Приказов делало неизбежным вмешательство монахов в большую политику. Царь Иван Грозный желчно бранил чудовских старцев за то, что они только по одежде иноки, а творят всё, как миряне. Значительная часть монахов были настроены оппозиционно к царю и патриарху.
К сожалению, наши дореволюционные и советские историки крайне мало интересовались, кто же стоял за спиной Григория. И в этом в значительной мере виноват Пушкин, точнее, не Пушкин, а царская цензура. Как у Александра Сергеевича решается основной вопрос драмы — решение монаха Григория стать самозванцем? Вот сцена «Келья в Чудовом монастыре». Отец Пимен рассказывает чернецу Григорию антигодуновскую версию убийства царевича Дмитрия. И всё... Следующая сцена — «Палаты патриарха». Там игумен Чудова монастыря докладывает патриарху о побеге чернеца Григория, назвавшегося царевичем Дмитрием.
Можно ли поверить, что восемнадцатилетний мальчишка, выслушав рассказ Пимена, сам рискнёт на такое. И дело совсем не в неизбежности наказания — дыба и раскалённые клещи на допросе, а затем четвертование или кол. Дело в другом — Гришка стал первым в истории России самозванцем. И одному юнцу в одночасье дойти до этого было невозможно. Психология русского феодального общества начала XVII века не могла этого допустить. Тут нужен изощрённый зрелый ум. Так кто же подал идею Гришке? До 1824 года эту тему никто не поднимал. А Пушкин? Сейчас вряд ли удастся выяснить, знал ли Пушкин что-то, не вошедшее в историю Карамзина, или его озарила гениальная догадка. Но начнём по порядку. Пушкин приступил к работе над «Борисом Годуновым» в ноябре 1824 года. К концу декабря — началу января он дошёл до сцены в Чудовом монастыре и остановился. Пушкинисты утверждают, что он занялся четвёртой главой «Онегина». Возможно, это и так, а скорее — не сходились концы с концами у «Годунова». Но в апреле 1825 года Пушкин возвращается к «Годунову» и одним духом пишет сцены «Келья в Чудовом монастыре» и «Ограда монастырская». Позвольте возмутиться, внимательный читатель, какая ещё «Ограда монастырская», да нет такой сцены в пьесе. Совершенно верно, нет, но Пушкин её написал. Сцена короткая, на две страницы, а по времени исполнения на 3-5 минут. Там Гришка беседует со «злым чернецом». И сей «злой чернец» предлагает Гришке стать самозванцем. До Гришки доходит лишь со второго раза, но он соглашается: «Решено! Я Дмитрий, я царевич». Чернец: «Дай мне руку: будешь царь». Обратим внимание на последнюю фразу — это так-то важно говорит простой чернец?! Ох, он совсем не простой, сей «злой чернец».
Сцена «Ограда монастырская» имела взрывной характер. Она не только прямо обвиняла духовенство в организации смуты, но поднимала опасный вопрос: кто ещё стоял за спиной самозванца? Поэтому Жуковский, готовивший в 1830 году первые сцены «Бориса Годунова», не дожидаясь запрета цензуры, сам выкинул сцену «Ограда монастырская». Опубликована эта сцена была лишь в 1833 году в немецком журнале, издававшемся в Дерпте.
Прямых улик против «злого чернеца» у нас нет и, видимо, никогда не будет. Но многочисленные косвенные улики с большой вероятностью показывают, что им был сам архимандрит Пафнутий. Именно в его келье длительное время жил Григорий. Вряд ли архимандрит допустил бы, чтобы его воспитанник попал под влияние другого чудовского «злого чернеца». После вторжения войска самозванца царь Борис и патриарх Иов смещают Пафнутия с должности архимандрита и отправляют в ссылку. За что? Все светские и церковные источники молчат. Наконец, войдя в Москву, Лжедмитрий не только возвращает Пафнутия из ссылки, но и возводит его в сан митрополита Крутицкого — второго лица в церковной иерархии после патриарха. Позже Пафнутий постоянно лезет в политику. И лишь смерть в 1611 году в осаждённом Кремле кладёт конец его интригам.
Впоследствии церковные власти сделали всё, чтобы вычеркнуть имя «злого инока» Пафнутия из церковной и светской истории. Так, в огромном труде «История русской церкви», написанном митрополитом Макарием, в VI томе, посвящённом Смутному времени, о Пафнутии упоминается вскользь всего два раза в двух строчках. Причём последний раз сказано с явной злобой: «...как и когда он умер и где погребён неизвестно».
Возникает естественный вопрос: могли Пафнутий действовать один, без сговора со светскими лицами? Ответ очевиден. И это были люди романовского круга. И если братья Никитичи сидели под крепким караулом, то в Москве находилась их многочисленная родня, в том числе по женской линии, их служилые дворяне и прочая клиентура.
Не исключено и участие в заговоре, причём на самой ранней стадии, и поляков. Под большим подозрением оказывается канцлер и великий гетман литовский Лев Сапега. Первый раз он приезжал послом в Москву ещё в царствование Фёдора Иоанновича. Второй раз Лев Сапега прибыл в Москву 16 октября 1600 года, а уехал почти через год, в августе 1601 года. Через десять дней после приезда Сапега и другие члены посольства были свидетелями ночного штурма царскими стрельцами романовского подворья. В посольском дневнике, а также в донесении королю Сигизмунду Сапега и его товарищи весьма положительно отзываются о братьях Никитичах, называя их «кровными родственниками умершего великого князя». (Ляхи не признавали царский титул Фёдора).
Сапега уехал из Москвы крайне озлобленным на царя Бориса. Позже в Вильне Сапега перед русскими послами, приехавшими на ратификацию, говорил королю Сигизмунду: «Как приехал я в Москву, и мы государских очей не видали шесть недель, а как были на посольстве, то мы после того не видали государских очей 18 недель, потом от думных бояр слыхали мы много слов гордых, все вытягивали они у нас царский титул. Я им говорил так же, как и теперь говорю, что нам от государя нашего наказа о царском титуле на перемирье нет, а