Да нет, Артуша. Не то. Я уже и палец одной руки продевала в колечко пальцев другой, — нет, не то. Непонятно. Вот уж, ничего общего между русскими и американцами. Не понять такое простое слово! Сошлись на том, что я горько сморщилась, будто сейчас заплачу, и чуть нараспев, как в русских песнях: «Ой, хе-ро-во…»
Ему так понравилось. Он повторял и смеялся. Только вместо буквы «р» у него получалась буква «л». И тут уже смеялась я. А когда пришлось расставаться, мы улетали из того же Нью-Йорка, Артур так заботливо нас провожал, так привык к нам, открытым и доверчивым. Когда уже, вот-вот, он скрывался из виду, я спросила губами: «How do you do?» Он сморщил точно такое же лицо, как у меня было тогда, в самолете, и губами ответил: «Ой, хе-ло-во». У меня почему-то болела душа.
Позже я бывала в Америке много раз. Но после того, первого, приезда во мне поселилось чувство какого-то разочарования. Нет, нет там решения наших проблем. Там другой ритм. Люди общаются по-другому. Говорят иначе. Перевести это невозможно. И дело не в словах. Смысл понять как раз можно. А мышление? Нет, делать только свое. Свое. А где оно? Да у меня в сердце, в душе, в крови, в жилах!
Я приехала домой, и через полгода вы, уважаемые зрители, увидели программу «Песни войны». К тому времени я уже пела и говорила своим собственным голосом. Писала своей собственной рукой. Не думала о том, чем бы всех поразить, застать врасплох, быть у всех на устах, устроить пыль столбом. Нет. А главное, к тому времени я уже научилась проигрывать, оставаясь в абсолютном меньшинстве. А это уже кое-что. Уже шла своим собственным путем.
Я вроде как прозрела. И увидела, что мой внутренний мир так долго был забронирован всякими внешними эксцентрическими штучками. Смена причесок, цвета волос, еженедельная смена «имиджей». Привет… Неинтересно. Пройденный этап. Только в роли. Только если играю другого человека. И вообще, какое же это несчастье, если жаждешь быть кем-либо другим, чем тем, кто ты есть на самом деле. Жизнь меня все же научила уходить от людей, которые изображают из себя тех, кем они на самом деле не являются. И все же ошибаюсь. Правда, реже.
Через два года я спела «Песни любви». Их почему-то в эфире переименовали в «Любимые песни». А это — совсем неточно. Четыре этапа «Любви». Девушка мечтает о любви. Расцвет любви, когда Она пришла! И женщина закружилась в танце, в мечтах. Покружилась, повеселилась, а потом села да призадумалась. Когда любовь в разгаре, когда женщина расцветает, ей кажется, что все вокруг счастливы, что все замечательно. Все легко, все прекрасно.
А как было у моих родителей? Что пели, как танцевали, когда они так любили друг друга? Что было в тридцатых годах? Ведь в этой программе наши старые песни. В программе песни тридцатых, сороковых, пятидесятых, шестидесятых, семидесятых и несколько восьмидесятых. Да, именно, «Старые песни о главном». А что главное? Конечно любовь. Лучше с большой буквы — Любовь. Потому мною и было задумано название «Песни любви».
В том эпизоде, где песни тридцатых-сороковых, на мне было белое платье с черными пуговицами. Точно такое было у мамы в начале пятидесятых. Боже мой, как папа был возмущен этими большими черными пуговицами: «На белум платтике отакие черные агромадины. Немедленно зрезать все до единой пуговки».
И мама со слезами подчинилась и срезала. Эту сцену с белым платьем с черными пуговицами я перевела в монолог героини в фильме «Аплодисменты».
Ну и конечно, четвертый этап: «Каждой пылкой любви наступает конец». «Ето як закон».
«Я оглянусь — нет тебя.Ночью проснусь — нет тебя.Время сводит мосты над Невой,но приходишь не ты.А белая ночь без тебя…»
Я люблю эту программу. В ней мне знакомо всё — и юность, и мечты, и надежды, и любовь, и горе, и слезы, и разочарования, и опять жизнь. Жизнь… Жизнь разная… Очень разная.
А что же музыкального в кино? Первая картина? Да. Удача. Большая удача. Вторая — «Девушка с гитарой». Нет. Не получилось. Ни с сюжетом. Ни с музыкой. Ни с героиней, то есть со мной. Неудача. «Роман и Франческа»? И музыка прекрасная, и песни. А вот налет самодеятельного сценария, наивнейшей сказки есть. На фоне известного во всем мире Одесского оперного театра поставили во весь рост памятник Данте Алигьери. И это Италия! А я тогда так была увлечена ролью Франчески, музыкой. Я еще ничего не понимала. Мне все нравилось.
В Одессе я была впервые. Я еще была во многом девушкой с Клочковской улицы любимого города Харькова. Девушка из Харькова, еще не знающая себя, не ведающая правил, принятых в мире кино, светской московской жизни, не обладающая прочной культурой, но ох как жаждущая быть! Быть актрисой!
Ничего. Мне потом в Москве все хорошо объяснили про мою Франческу в статьях. После них уже никогда не хотелось стать итальянкой. Да я тогда и выбыла «из игры» очень надолго. Что делать? Жизнь открывалась передо мной во всем своем ошеломляющем разнообразии. Необстрелянная, я страстно бросалась во всякие наивные и опасные сюжеты.
Шестидесятые годы. Годы «оттепели». Все оттаивали. У меня же в шестидесятые был самый холодный период. Я уже оттаяла в середине пятидесятых и в самом начале шестидесятых. Даже прекрасный фильм Владимира Венгерова «Рабочий поселок» придавили. «Оттепель» уже «свертывалась». И мной интересовались только «на просторах Родины чудесной». Но это такое неоценимое «только». О! Те люди в залах и зальчиках, на стадионах и в кинотеатрах давали мне так много! Их смелость, достоинство и сила, с какими они просто и естественно переживали свои сложности и неурядицы, служили мне мощнейшим источником вдохновения, сил, энергии и веры в свои силы. Потому я и обращаюсь все время к вам, уважаемые, дорогие зрители.
А в Москве, дома, у меня всегда была музыка. С ней в бесконечные свободные дни не расставалась ни на час. Рахманинов, Мусоргский, Глинка, Эрл Гарднер, Питерсон, «Франческо да Римини», «Ромео и Джульетта», Кит Джарет, Ахмат Джамал, Билл Эванс. На последних двух, джазовых пианистах, я и «засела».
Иногда импровизации Билла Эванса рождали в моей душе мечту о счастье вопреки всему — безработице, неурядицам в личной жизни. Он играл, а я думала, что всё еще впереди. Парадоксально. Но так было. Жаль, что я не могу сказать этого ему. В Эвансе мне нравилось все! Построение аккордов. А главное — мысль!
Вроде импровизация, но она совсем не случайна. Есть стержень. А на него уже накручивается, завивается что-то новое и новое. Как плющ, который покрывает ковром дом, оставляя свет в окнах. Со временем так я строила и роль. Если нет костяка, скелета, то и импровизация не идет. Танцевать легко на твердом полу. Тогда ты можешь шататься и кружиться, как тебе вздумается, в любую сторону.