– Да вот, шпиона поймали, судят, – охотно откликнулся один из собеседников. – Говорят, прокламации наполеоновские переводил на русский язык и в народе распространял. Дескать, не бойтесь, добрые люди, Бонапартий вам несет всякие блага и просвещение, а грабежа и насилия никакого не будет, французы ж не татары, так что открывайте ворота, встречайте хлебом-солью.
– Ага, не будет грабежа и насилия, – мрачно откликнулся второй. – Ко мне брат из Смоленска добрался чуть живой. Говорит, город весь разграбили и сожгли, женщин поругали, а тех стариков и слабых, что в городе остались, еще и пытали, где у них, мол, сокровища спрятаны. Так что поделом этому шпиону, пусть не смущает народ.
Софья с ужасом смотрела на разъяренную толпу, устроившую с разрешения властей самосуд над несчастным молодым человеком, который, очевидно, так же искренне заблуждался насчет Наполеона, как еще совсем недавно и она сама. Чтобы не слышать криков и не видеть ужасов кровавой расправы, она кинулась обратно к коляске, но не успела ступить на подножку, как какой-то шустрый оборванец, отделившись от толпы, подскочил к ней, сдернул у нее с пояса кошелек и мигом шмыгнул в ближайший переулок. Софья закричала: «Держите вора!», но сквозь шум толпы ее никто не услышал, кроме Игната, который тут же спрыгнул с козел и погнался за вором, но через какое-то время вернулся, тяжело дыша, и с понурым видом объявил, что не смог догнать оборванца.
– Боже мой, ведь это почти все наши с тетушкой деньги… – прошептала Софья. – Как же мы теперь доберемся из Москвы до дома?…
Всю обратную дорогу Игнат сетовал на беспорядки в городе, на разгул ворья, выпущенного из острогов, а Софья, слушая его, почему-то все менее ему верила. У нее возникло подозрение, что Игнат нарочно не догнал воришку, с которым, возможно, был в сговоре. Недаром же этот хитроглазый лакей сам вызвался сопровождать барышню, причем один, без кучера.
Софья поняла, что, находясь в старом отцовском доме, она не может чувствовать себя в безопасности и не может никому по-настоящему доверять, кроме Евгении и Франсуа. Рассказав им о происшествии, лишившим приезжих половины средств, и о подозрениях, возникших у нее относительно Игната, девушка решила:
– Надо нам как-то обезопасить себя в этом доме. Вдруг придется еще долго здесь пробыть, а слуги-то все какие-то ненадежные! При первой же опасности разбегутся и все припасы с собой прихватят, а нам как жить?
– Верно, – согласилась Эжени, – надо держать при себе ключи от подвалов и кладовых. Только боюсь, что это не поможет, ведь мошенники могут отбить замки.
Софья вспомнила о своих подпольных вылазках в детстве и приглушенным голосом сообщила:
– Нам вот что надо сделать. Здесь в подвале есть тайник, о котором батюшка рассказывал матушке, а я случайно подсмотрела. О той тайне кроме моих родителей знал только старый дворецкий, но он умер. Нам надо незаметно спрятать туда припасы. А в случае опасности и сами можем там укрыться.
– Господи, неужели нам еще долго здесь оставаться?… – сокрушенно пробормотала Эжени.
– Я тетушку не собираюсь бросать, – твердо заявила Софья. – Надеюсь, вы с Франсуа тоже ее не бросите?
– Конечно. – Евгения перекрестилась. – Может, я и трусовата, но не настолько, чтобы предать свою покровительницу, от которой видела только добро. А уж Франсуа и вовсе не боится французов, он еще не разлюбил Наполеона.
Вечером, дождавшись, когда слуги уйдут спать в людскую, Софья, Эжени и Франсуа, заперев изнутри вход в подвал, перенесли в тайник половину запасов муки, крупы, масла, вяленой рыбы, сушеных кур, сахара и меда, а также пару ящиков хранившегося в погребе вина.
– Ну вот, здесь нам продуктов месяца на три хватит, – сказала Эжени, устало опустившись на ящик. – Надо будет еще сухарей насушить, пригодятся. И гляди, Франсуа, не проговорись о тайнике, если французы в Москве появятся. Они ведь все запасы разграбят не хуже местных воров.
– Я не проговорюсь. Хотя думаю, что Наполеон не допустит варварства и мародерства среди своих солдат, – заявил месье Лан, впрочем, без особой уверенности в голосе.
Через день Игнат обнаружил, что съестные запасы в доме уменьшились наполовину, однако ему и в голову не пришло, что приезжие господа могли их куда-то спрятать, он подумал на слуг и учинил им сущий допрос, но потом решил, что в доме побывали воры.
Прошло еще два дня, и по городу разнеслась новость о большом сражении у села Бородино. Люди спешили к Смоленской заставе, чтобы первыми узнать об исходе битвы, но прибывавшие курьеры ничего толком не объясняли. Кто-то говорил о победе, иные молчали, но москвичам становилось ясно, что враг уже у самых ворот. Носились слухи, что город будут защищать и будто Ростопчин даже приказал рыть окопы для укрепленного лагеря.
В эти тревожные дни начался исход москвичей из своей древней столицы. Множество карет, колясок, повозок, тележек и кибиток громыхало по улицам города, направляясь в окрестные селения, а затем дальше, к востоку, ибо на западе уже гремели пушки.
Софья смотрела из окна на это беспрерывное движение и молила Бога, чтобы у ее спутников хватило мужества не испугаться и не покинуть город вместе со всеми, оставив парализованную больную. На одной из проезжавших телег девушка увидела раненого офицера и тут же сообразила, что теперь, после Бородинского сражения, через город будут ехать целые обозы с ранеными. Недолго думая, она накинула на плечи темную шаль и побежала на улицу. Евгения пыталась ее остановить, но Софья взволнованной скороговоркой пробормотала:
– Я должна посмотреть, вдруг в каком-то из обозов везут раненого Павла!
На самом деле она думала не столько о Павле, сколько о Юрии Горецком, втайне надеясь увидеть его среди раненых героев и помириться с ним, ибо в столь драматическую минуту он не сможет отказать ей в прощении.
Но скоро девушка поняла, что с ее стороны было чистейшим безумием выйти на улицы города сейчас, когда они были заполнены потоком пеших, конных и повозок. Русская армия шла через город к восточным воротам, и было ясно, что она оставляет Москву. Софье поминутно приходилось прижиматься к стенам домов, чтобы не быть сбитой с ног этим громыхающим потоком.
Но в какой-то момент она вдруг с внутренней дрожью осознала, что сейчас ей довелось стать невольной свидетельницей, на глазах которой творится история, с ее трагедиями, кровью, ужасом и героизмом. Это чувство появилось в ней, когда она услышала приветственные возгласы и, поднявшись на ступени крыльца какого-то дома, рассмотрела в окружении генералов и адъютантов грузного пожилого человека с повязкой на одном глазу, одетого в простой мундирный сюртук зеленого цвета, сидящего на небольшой серой лошади. Раздались крики: «Кутузов!», и офицеры вокруг него заволновались, оттесняя толпу. Большинство людей приветствовали фельдмаршала с искренней надеждой, хотя были и такие, что обвиняли его в оставлении Москвы. Потом Софья вдруг услышала, как неподалеку кто-то четко сказал: