– Я первый!
– Хорошо, Жданов.
Я вошел в процедурную, сел на белую кушетку, посмотрел на экран.
– А я снова увижу картинки?
– Нет, – сказал Эдуард Андреевич. – Сегодня не увидишь. Но, когда мы снова будем исследовать твой мозг, изменения, которые будут в нем происходить, ты посмотришь их еще.
– Почему вам грустно? – спросил я неожиданно для себя. Волнение мое, должно быть, стало чрезмерным. Мне вовсе не свойственно задавать взрослым такие личные вопросы.
– Потому что я не ожидал, – сказал Эдуард Андреевич, – что это будут дети. Хотя это очень логично. И правильно. Но все-таки.
– Вы сомневаетесь? – спросил я.
– Ничуть, – сказал он. – Ни в чем не сомневаюсь, Жданов, но грущу. Мы не всегда можем контролировать свои чувства. Но мы должны уметь продолжать делать свою работу.
– Мне кажется, это очень верная мысль.
– Спасибо, Жданов.
Он защелкнул браслет у меня на руке и сказал:
– Надо бы тебя зафиксировать. Вдруг упадешь.
– А почему я упаду?
Эдуард Андреевич, насвистывая, принялся расправлять ремни, снизу пристегнутые к кушетке.
– Скажите мне, я не трус.
– Можно потерять сознание, – сказал Эдуард Андреевич. – Но не бойся, я контролирую твое состояние. Если что-то пойдет не так, я остановлю процедуру.
Я сказал:
– Все пройдет хорошо, я уверен. Я буду себя замечательно вести.
Эдуард Андреевич, кажется, снова расстроился. Он сказал:
– Ты, Жданов, очень хорошо себя ведешь на постоянной основе. Жаль, что тут от тебя мало что зависит.
Да, конечно, в науке работать тяжело. Эдуард Андреевич привязал мне ремнями руки и ноги. Вполне удобно, подумал я, не кажется, будто что-то затечет.
Я сказал, что готов, Эдуард Андреевич кивнул, сел за стол, глянул на экран, где переливалось синим море.
– Тогда поехали, – сказал он.
Я смотрел на белый потолок, но от этого получалось только больше волнения. А волнение в данном случае вещь глупая и непродуктивная. Иногда волнение помогает более эффективно делать свою работу, показывать лучший результат.
В том же случае, когда ты не можешь ни на что повлиять, волнение только терзает тебя, и все. Затем, становясь менее уверенным, ты становишься и более восприимчивым к неудачам.
Надо всегда сохранять присутствие духа.
Так я решил.
Но так я решил за секунду до того, как браслет заработал.
Сначала меня будто бы прошило электрическим током, затылок сильно свело, а потом во лбу и ниже, до самого носа, стало больно до слез.
Я не имею в виду, что я заплакал из-за собственной слабости, я хорошо выдерживаю боль и никогда из-за нее не плачу.
Слезы потекли сами, и были они совершенно рефлекторные, потому что боль локализовалась в глазах, в голове. Мысли при этом оставались ясными. Я как будто был отделен от этой боли, словно кто-то разрезал меня на куски и часть бросил в кипяток, а часть оставил за этим наблюдать.
Странное сравнение, но именно такое пришло мне в голову.
Мне думалось тогда и о вещах, которые мог делать с собой Жорж (и все другие солдаты), о том, как кость, как будто раскрывшееся семечко с побегом, прорывает плоть.
Быть здоровым, во всяком случае относительно, это базовый опыт большинства людей. Контролировать свое тело.
А что значит, если ты можешь сделать со своим телом все, что угодно, и оно от этого разрушается?
Как ты себя ощущаешь, каким, как смотришь в зеркало?
У меня не было ответов на все эти вопросы, а они все всплывали в голове. Я думал обо всем как бы для того, чтобы сбежать от боли. Будто чем больше слов в минуту протечет в моей голове, тем скорее все закончится.
Боль, которую я испытывал, не была похожа ни на что из того, что прежде со мной случалось. Я даже не понимал, как именно я эту боль чувствую. Она будто шла из глубины моего черепа, но из книг я знал, что человек не испытывает болей в мозге. Ему можно даже делать операцию, и он ничего не почувствует.
Это не была острая боль или тупая, ее нельзя было охарактеризовать какими-то известными мне словами. Она охватывала все и ничем не объяснялась.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Как-то раз мы с ребятами играли в вопросы. Нужно было написать несколько вопросов на листочках, затем мы смешивали их в пакете, и каждый тянул тот вопрос, на который придется ответить.
Мне достался такой вопрос: кто здесь слабее тебя?
И я сказал: все здесь слабее меня.
Надо мной, конечно, долго смеялись. Но я объяснил. Все здесь слабее меня, потому что я могу выдержать любую боль и не сломаться под пытками.
Вот и сейчас я изо всех сил старался не кричать, не пищать, никакого недостойного скулежа не издавать, хотя мне этого очень хотелось.
И я справился.
Может быть, я не самый сообразительный или не самый ловкий. Может быть, мне не хватает силы воли или обаяния.
Но я могу выдержать любую боль.
Глупое тело, конечно, сопротивлялось, я чувствовал, как туго натянулись ремни под руками. Это тоже должно было быть больно, но нет – вся способность чувствовать сосредоточилась у меня в голове.
По-моему, я довольно бестолково разевал рот, но я все-таки не кричал.
Отчасти секрет успеха состоял в том, что мои мысли не затуманились и я осознавал, кто я, и где, и почему нельзя кричать, и зачем нужно быть сильным и смелым.
В какой-то момент боль перестала нарастать и замерла в одной точке. И это неожиданно оказался самый сложный период, появилось ощущение, что именно так я буду чувствовать себя бесконечно.
В жизни я часто ощущаю себя беспомощным. Я многого не понимаю, и со мной происходит много болезненных вещей.
Но в то же время никогда еще я не чувствовал себя настолько неспособным ни на что повлиять.
Это было очень грустное ощущение.
Потом я как будто устал и стал засыпать. Боль не прошла, не утихала, не отдалялась, но сознание уплывало и как бы старалось скрыться и спрятаться в спасительной темноте.
Когда я очнулся, ничего у меня уже не болело. И это тоже показалось мне странным. Редко когда такая сильная боль исчезает мгновенно, редко когда она ничего после себя не оставляет.
Эдуард Андреевич сказал:
– Надо же, какая стойкость.
Он сказал это вовсе не потому, что восхитился ею, во всяком случае, это я теперь так думаю.
Он сказал это потому, что ему хотелось меня порадовать и Эдуард Андреевич безошибочно определил, что для меня важно.
– Я хорошо держался, правда? – спросил я.
– Правда.
Он отстегнул мои руки и ноги. Я увидел широкие, плотно-красные полосы на запястьях и щиколотках.
Мне сначала стало очень себя жаль, но чтобы это позорное чувство не распространилось, я схватил себя за запястье и сильно его сжал.
Боль отрезвила и даже показалась мне родной – это получилась очень простая боль.
Лицо мое по ощущениям было покрыто мерзкой и липкой грязью. Я дотронулся до носа, кончики пальцев окрасились густым красным.
Эдуард Андреевич дал мне влажную салфетку, и через несколько секунд она вся стала розовой. Я взял еще одну. Потом еще одну. И мне все равно не казалось, что мое лицо совершенно чистое.
– Все-все, Жданов, – сказал Эдуард Андреевич. – Понимаю, ты хотел бы и дальше наводить красоту, но выглядит уже вполне прилично.
Я встал с кушетки, несмело прошелся, и оказалось, что это безмерно тяжело, будто я давным-давно не практиковался. Эдуард Андреевич предложил мне воды и мяса, но я от всего отказался.
Кровавые пятна на моей белой рубашке почти довели меня до слез (чем я, опять же, совершенно не горжусь).
– Еще отдохнешь?
– Нет, – сказал я. – Я посижу в коридоре. Только один вопрос.
– Какой, Жданов?
– Тут хорошая звукоизоляция?
– Просто изумительная, на мой вкус.
Этот факт меня расстроил. Тогда никто не узнает, что я не кричал.
И вот я вышел в коридор, держа руку так, чтобы никто не увидел крови на рубашке.
– Ну как? – спросил Володя.
– Нормально, – сказал я.
– Ты весь бледный, краше в гроб кладут.