Какой кошмар, в который раз подумал Волконский, и, вслед за отцом вышел в коридор, а оттуда проследовал за ним вглубь квартиры, туда, где располагался отцовский кабинет. Там сейчас сидел Семён, но при появлении хозяев, тотчас же откланялся и вышел. Проходя мимо Мишеля, он поднял на него многозначительный взгляд. Волконский мимолётно улыбнулся, а затем подошёл к отцовскому столу, и остановился напротив кресла, куда уселся Иван Кириллович.
Сытый, довольный и беспечный, он достал сигару из ящика стола, отрезал кончик, и с превеликим наслаждением затянулся. Потом опомнился, и кивнул Мишелю на почти полную пачку.
— Не желаешь ли?
— Я не курю.
— Странно. А я думал, в окопах волей-неволей закуришь! — Произнёс он, с любопытством поглядывая на сына.
— Как-нибудь на досуге мы с тобой, непременно, об этом поговорим, — пообещал ему Мишель. — Но только после того, как я перестану тебя ненавидеть. А теперь кончай этот фарс, и расскажи, что случилось, отец.
— Ты о чём это? — Иван Кириллович сделал вид, что не понял, и вдохнул полной грудью ароматный дым. Сигары были дорогие, стоили целое состояние, и были его роковой страстью, помимо женщин и хорошего вина.
— Ах, ну конечно! О чём же это я? Может, о твоей политике в министерстве? О твоих последних законопроектах? Или о нескольких миллионах, переведённых почему-то на твой заграничный счёт?
— Ты и об этом знаешь? Семён доложил, или генеральша? Так вот, я сделал это на случай непредвиденной ситуации… в стране неспокойно, знаешь ли. Подстраховка не помешает, если начнётся революция и нам придётся бежать из страны.
— Это всё, конечно, очень умно и хитро, но меня в данный момент больше волнует убийство моей матери. — Резко оборвал его увещевания Мишель.
— Самоубийство твоей матери, ты хотел сказать? — Уточнил Гордеев, казалось, ничуть не задетый такой постановкой вопроса.
— Что там на самом деле произошло, отец? — Устало спросил Мишель, которому надоели эти бесконечные попытки Ивана Кирилловича уклониться от прямого ответа. — И, я прошу тебя, не увиливай и не ври мне. Скажи как есть. Всем будет проще и легче, если ты скажешь мне правду.
Гордеев в ответ на это согласно кивнул, и, вновь выдвинув ящик стола, достал оттуда сложенную пополам бумагу, и протянул сыну. Мишель взял её, развернул, и бегло просмотрел.
«Не суди меня, Ваня. Я ухожу, и ты сам знаешь, почему. Я не могу больше терпеть твоего бессердечия, ты совсем не замечаешь меня! Мне тяжело решиться на этот шаг, но так будет лучше для всех. Я терпела столько времени только из-за Мишеньки, но он уже большой мальчик, и сможет понять меня, если только захочет. Больше так продолжаться не может. Я люблю тебя, Ваня. Прости за всё.
Твоя Юлия».
Почерк был её, бесспорно. И манера написания, порывистая, резкая, тоже её. Если это и подделка, то на удивление мастерская, подумал Мишель, и поднял взгляд на отца.
— Я уже говорил тебе, какое ты ничтожество? — На всякий случай полюбопытствовал он.
— Считай меня кем угодно, твоё право. — Тихо ответил Гордеев. — Я виноват перед ней, это факт. Но я не хотел для неё такой участи! Я просил у неё развода, я тысячу раз говорил ей, что у нас ничего не получится, а она всё не отступала, надеялась на что-то. Не хотела понимать, что всё кончено. А потом, видимо, поняла, и… — Тут он многозначительно замолчал, и позволил себе вздохнуть по этому скорбному поводу.
— Хорошо. — Мишель послушно кивнул. — Сделаем вид, что я тебе поверил. Объясни тогда, почему была такая спешка с похоронами, и почему ты никому не дал проститься с ней. Марья Петровна, нынешняя кухарка в имении, была её кормилицей и нянькой первые десять лет жизни, уж она-то, на мой взгляд, имела право быть со своей хозяйкой в её последние часы.
— Похороны были в Москве. — Уклонился от ответа Иван Кириллович. — Кухарку туда никто бы не повёз, а самой ей добраться было не на чем. С транспортом, знаешь ли, совсем туго стало в военное время. Поезда отменили, а на перекладных — целых суток не хватит. А куда же имение без кухарки на целый день? Да и потом, она была в таком состоянии, что я побоялся — не выдержит, сойдёт с ума от горя. Поэтому попросил монахинь из местного монастыря приготовить тело к погребению. Меньше слёз, больше дела.
Волновался о душевном состоянии старой кухарки? Он? Мишель был готов спорить, что до этого момента Иван Кириллович даже не знал, как её зовут! Так что эти благородные доводы прозвучали на редкость нелепо.
— А почему так быстро? У тебя должна была быть очень веская причина, чтобы поправ все возможные христианские каноны, взять и похоронить её на следующий день!
— Ты, должно быть, не заметил, какая страшная стоит жара?
— А у твоего любимого Воробьёва, должно быть, не нашлось лишней холодильной камеры для своей благодетельницы?! — Тем же тоном поинтересовался Мишель. — Он, конечно, ничтожество, но я сомневаюсь, чтобы он пожалел для неё такую сущую мелочь, учитывая то, что это именно ей он обязан своим процветанием!
— Послушай, ты ещё смеешь осуждать меня? Тебя не было, когда это случилось! — Надавил на больное Иван Кириллович. — И все заботы легли на мои плечи, после того, как твоя бабка слегла с приступом! Конечно, дорогая дочка, единственная отрада, любимая и ненаглядная — тут всё как раз понятно, но похоронами-то занимался я! И ты не представляешь, как это было непросто. Ты говорил про христианские каноны? Так вот, она сама попрала их, выпив пригоршню таблеток и написав это чёртово письмо! Самоубийц хоронят за оградой, Мишель. И без отпевания. Как собак. И ты не представляешь, каких трудов мне стоило договориться со священником, чтобы всё прошло как подобает!
— Благодарностей на этот счёт ты от меня не дождёшься. — Сразу предупредил его Волконский, хмуро сдвинув брови на переносице. — Ты обязан был это сделать, чёрт возьми, она была не чужим для тебя человеком!
— Я и не хочу от тебя благодарности, я лишь хочу, чтобы ты перестал осуждать меня. Что сделано — то сделано. На улице стоит адская жара, как будто в середине июля, и это не самая подходящая погода для похорон. А я хотел, чтобы она была красивая. Какой была при жизни. И чтобы красивая ушла в последний путь. А не в закрытом гробу, как хоронили твоего деда, когда служанка по нерасторопности распахнула форточку во время августовского зноя. Я хотел, чтобы всё было по-человечески, сынок, но тебе-то, я понимаю, проще думать, что я намеревался поскорее похоронить жену, потому что нашёл ей достойную замену!
О-о, нет, вот так он как раз и не думал. Гораздо охотнее верилось в то, что с похоронами была такая спешка, чтобы не успели приехать они с Алексеем или Дружинин. Потому, что там было что-то такое, на что они могли обратить внимание.