— Могла сбежать в мужском наряде. Это за ней водилось — у нее как-то штаны с камзолом отняли, — вспомнил Граве.
— Это она! — все в Андреевой голове как будто совпало — он вспомнил незнакомку, что увезла Машу из столицы, вспомнил, что рассказывал Тимошка про Машино бегство из обители… Стопку философских книг тоже вспомнил… — Господин Граве, выдать вас вымогателям могла именно эта особа, больше некому, — сказал Андрей. — И она же, выполняя их распоряжения, разъезжает по столице в мужском костюме. Не удивлюсь, коли вы с ней даже встречались в свете. Что еще вы помните про эту Евгению? Черты лица, приметы?
— Да какие там черты? Обыкновенное лицо. Ростом чуть не с меня… Господин Соломин, вы же понимаете, что я не нарочно забыл о ней? Просто я перечислял дворню… и честно забыл о воспитаннице! Мало ли кто у барыни сидит, все напудренные, нарумяненные, чего их разглядывать?
— Понимаю. Жаль, что вы не можете ее опознать, — холодно сказал Андрей. — Ну, более беспокоить не стану. Благодарю за сведения. Буду преследовать вымогателя дальше.
— Вам что-то удалось сделать? — как-то нерешительно спросил Граве.
— Да. Я знаю, где сидит его помощник, собирающий деньги. А может, это он сам и есть. Изображает обезножевшего в богадельне за Волковой деревней, у староверческого кладбища. Вы все еще хотите просить меня, чтобы я не лез в это дело?
Андреева прямота несколько смутила доктора.
— Мне тридцати рублей не жаль, — сказал Граве. — И если бы я мог оставить все как есть, то и оставил бы. Но вас ведь, сударь, не остановишь.
— Да, это так. Присоединяйтесь.
— Но что я могу?
— Вы бываете в свете. Узнайте, готовится ли где богатая свадьба, где за невестой дают миллионы. Мне кажется, об этом во всех гостиных должны судачить. Я в них не бываю, а вы всюду приняты.
— Это я могу.
— Ну, значит, с Божьей помощью и вы благое дело совершите. Дня через три, через четыре я пришлю к вам человека.
— Отступитесь. Ведь добром не кончится, — глядя в пол, произнес доктор. — Право, отступитесь. Убьют вас…
— Или я убью.
— Тоже плохо. Поймите, что все эти знатные господа, коли дойдет до следствия, вовеки не признаются, что платили вымогателю! И выйдет, что вы убили каких-то людей просто из блажи. Угодите вы в каземат!
— Мой каземат всегда при мне. А теперь — позвольте откланяться, — Андрей встал, не дожидаясь прощальной речи доктора, положил руку Еремею на плечо и пошел прочь из кабинета.
Граве догнал его уже в сенях.
— Стойте, стойте! — крикнул он по-немецки. — Вот, это пригодится вам, не отказывайтесь! — и сунул в карман Андреева кафтана два свертка — два столбика золотых монет, упакованные в плотные бумажки.
— Откупился. Совсем онемечился, — сказал Еремей, когда доктор вернулся в кабинет.
— Видишь, дяденька, как скверно и гадко врать? — нравоучительным тоном спросил Андрей. — Вот врет, будто немец, и теперь от вранья ему одно разорение… Хорошо бы он про богатые свадьбы узнал, — продолжил Андрей уже в возке.
Тут вспомнилась Катенька. И Андрей опять замолчал. После первого отчаяния, скорби и попыток во всем обвинить себя, он стал звать невесту для бесед.
— Ты ли это? — беззвучно спрашивал он у едва ощутимого кожей сквознячка. — Ты ли вернулась на миг? Побудь со мной, не уходи! — и просил прощения за свою нелепую гордость — мог же сразу приехать к Катеньке, не заезжая к Грише, и не скрываться от нее, и вместе с ней посещать Граве, других врачей искать. Нет — вообразил себя постыдным калекой, при виде которого любовь разом помирает, зато рождается тягостная и обременительная жалость. Теперь же остается вызывать в памяти милое лицо, по-домашнему окрученные вокруг головы косы, и каяться в том, что не сумел ответить на Катенькину искреннюю любовь. Остается называть себя дураком и тосковать, и молить невесту хотя бы во сне явиться. — Кабы ты хоть обиделась, не стала меня искать, то и уцелела бы, — говорил Андрей. — А что бы тебе стоило обидеться… я того ведь и добивался… А ты-то любила меня сильнее, чем я тебя…
Еремей догадывался об этих немых беседах и не мешал. Он знал — должно пройти время, да немалое, чтобы питомец успокоился.
* * *
Розыск зашел в тупик. Господин Валер после беседы со своей любовницей, возможно, струхнул, Граве откупился.
Два дня прошли в домашних заботах. Еремей, решив, что рано или поздно придется приступаться к беспоповцам, принялся растить бороду. Однако Валер оказался более решителен, чем думали. Он, потолковав со своей Элизой, прислал-таки через бабу Феклу записочку В записочке предлагалось встретиться в том самом «Городе Мадрите», где Андрей уже побывал.
— Бережется, — заметил Еремей.
— Правильно делает, — ответил питомец. — Но и мы побережемся. Подъедем заранее и высмотрим, один ли этот молиеровский герой приедет или кого-то с собой на хвосте притащит.
Оставив на хозяйстве Афанасия, поехали в «Город Мадрит» вчетвером. Фофаню определили в лазутчики — он, когда приехал в простых извозчичьих санках господин Валер, старательно исследовал окрестности, но никакого хвоста не обнаружил. Выждав для верности еще минут десять, Андрей велел вести себя в «Город Мадрит», где Валер нарочно для переговоров снял комнатку.
Тот был одет соответственно своему дворянскому происхождению, но бороду не сбрил. Из чего следовало — замысла докопаться до тайн староверской богадельни не оставил.
— Не стану тратить время на реверансы, сударь, — сказал Валер, поздоровавшись. — Я рассказал о нашей встрече Элизе. Женщины порой бывают решительнее нас. Элиза сказала так: ежели все кончится благополучно и супруг ее не вздумает переделывать завещание, то начнется вторая часть сего романа — преследовать будут уже Гиацинту. А ей как-никак замуж выходить. Так что «змею следует растоптать, покамест она лишь змееныш» — вот подлинные слова Элизы. И что когда человек, мол, будучи слеп, берется за такое дело… Словом, она вдруг поверила в ваши способности.
— Не в способности она поверила, — хмуро сообщил Андрей. — А, наподобие утопающего, хватается за соломинку. Но передайте, что я ей благодарен безмерно.
— Передам. А это — от Элизы… — Валер, несколько смутившись, выложил на стол кошелек с золотыми империалами. — А когда, с Божьей помощью, вы одолеете супостата…
— Мы одолеем супостата. Мы, — поправил Андрей.
И тут дверь комнатушки распахнулась. Божье чудо, что под рукой у Андрея не случилось ни ножа, ни пистолета. На пороге встал не злодей, не мазурик с Сенного рынка, а девица лет семнадцати, высокая, тоненькая и, сколько можно было судить по влажным от тающего снега прядкам на лбу, белокурая.