Читать интересную книгу В Петербурге летом жить можно… - Николай Крыщук

Первой ее заметила Курицына из параллельного «б», у которой был когда-то необидный скучный роман с ее мужем. Она была подслеповата, но быстроглаза.

– Ха-ха-ха! – засмеялась Курицына и ударила вилкой о бокал.

– А вот и Маруся! – крикнул муж, перестав увлекаться расслаиванием восхитительно сочной бараньей ноги. Две чьи-то вилки скрестились на ломте, напоминающем мгновение заката… – Хозяйке место! Прошу всех-всех ее любить и жаловать.

Все были рады ей, хотя некоторых женщин она видела впервые.

Сынишка незаметно оказался у нее головой на коленях. Она вспомнила, что любит его непрерывно. Потерла мочку его уха, погладила глаза. Спросила тихо:

– Не хочешь спать? – с ударением на последнем слове.

Он еще сильнее зарылся щекой в платье между ее ног.

– Какое ты чудовище оставил мне сегодня на подушке! Это что?

Сын показал плечами, что сам не знает. Женщина засмеялась и поцеловала его в затылок.

– Так выпьем, что ли, за эту жизнь, будь она неладна, и за все другие жизни, будь они все неладны! – крикнул муж и отпил. Все выпили и посмотрели друг на друга застенчиво. Разговор распался, как недолепленый снежок, и стал подтаивать с разных сторон.

– Зачем «Луиза Миллер»? – страстно спрашивала соседа дама с вываливающимися голубыми глазами. – Я хочу хотя бы узнать, что это?

– Мне вообще стало стыдно там существовать и получать свои сраные деньги, – ответил вислоусый мужчина, водя вилкой по пустой тарелке.

– Какая-то четвертого сорта вещь! – вскричала дама, и на щеках ее выступили пятикопеечные пятна. – Мы ее даже не проходили.

– А вы слышали, какой вчера ультиматум учинил наш мэр? – вдруг поверх всех голосов спросил муж. Его медленно проговариваемый юмор заключался в том, чтобы ввернуть во фразу слово другого стиля или же просто не совсем к месту и приставить к нему культурную, криво отражающую аналогию. – Его речи мне в последнее время напоминают секстины. Знаете, когда на концах строк повторяются в разном порядке одни и те же слова?

Внезапно погас свет, но тут же зажглись заранее приготовленные свечи. В разговоре вновь образовалась пауза. Некоторые перешли на шепот.

– Скажи, почему, – услышала женщина почти у самого уха, – то, что у русского – ерничество и боль, то у еврея – цинизм?

Ответом был тихий мужской смех. И после паузы:

– Почему мы октябрята? Потому что потому!

– Какие вы! – возмутился женский шепот. – Не с кем серьезно поговорить.

– А я вам говорю – секстины! – оживленно отозвался муж, хлопнувший, пользуясь затмением, еще стопку.

У соседей часы заиграли Мендельсона. Курицына попробовала тихо заплакать. Муж выпускал в окно дым. Все погрузилось в таинство закусывания.

Женщина разрезала положенный ей на тарелку кусок ноги и ела по очереди с сыном.

– Книжку, что ли, прочитать, – сказал некто бесполый, как имя Валя. Гости облегченно засмеялись и стали щелкать зажигалками.

Женщина отнесла сына в кровать, рассказала ему сказку, а когда вернулась, легкая и нежная, гости уже танцевали.

Муж Курицыной танцевал с Курицыной и то и дело отводил зад в знак устаревшей галантности. Женщина взяла остаток холодной ноги и стала терзать ее зубами.

Ей представилось, что она голая, в шкуре, у костра, в пещере. А напротив нее тот человек, с которым она провела весь день и из-за которого немного устала. Он улыбался, как будто еще не научившись говорить на языке ее племени. Ей было приятно, а ему и подавно. Он пригласил ее на танец, хотя неизвестно, играла ли для них музыка и существовала ли тогда вообще музыка.

Вдруг музыка прервалась и все кончилось. Женщина растерялась. Ей стало стыдно воспоминания.

Но звезды булькали в ночном котле, ртутно перекатываясь, мужчина напротив смотрел влюбленно, не умея постичь языка ее племени, а она была первобытно раздета, что виделось ей из будущего прелестным бесстыдством.

– Всякий придет к храму, и лучше, чтобы это случилось рано, чем поздно, – сказала Рыжикина, потерявшая недавно надежду на любовь.

– Все там будем, и лучше позже, чем раньше, – ответил через плечо супруги Курицын.

Муж смотрел на женщину одним глазом через бокал. Изображая проницательность. Женщина нежно улыбнулась ему.

Бесполый подрезал ножницами колючки столетника. Работа увлекала его. Иногда он брал на язык проступившую капельку:

– Фу! Горько!

Женщина пошла заварить чай, но звуки чьих-то поцелуев на кухне вернули ее обратно. Кто-то уже поставил кубинскую песню про голубку, обожаемую ею с детства. Она пригласила мужа.

– Представляешь, – сказала она, послушно ему переступая в танце, – сегодня вагоновожатая в трамвае была настолько беременной, что ее пришлось прямо с линии отвезти на скорой.

Муж засмеялся и сказал, что еще хочет выпить. Она принесла бокалы, и они выпивали, продолжая танцевать.

Так бы они, наверное, и допили это вино, танцуя под кубинскую песню. Но тут дверь раскрылась и вошел человек, с которым она провела сегодня весь день. В руках у него был букет стосвечовой сирени. Он улыбался слишком знакомо. Слишком очевидно было, что он не сейчас улыбнулся, а продолжает улыбаться неизвестно когда и по какому поводу начатой улыбкой.

– А вот и Петя! – воскликнула Курицына и ударила вилкой о бокал.

Петя. Он – Петя. И откуда эта Курицына всегда знает, как кого зовут?

4

Умереть я не боюсь

Из тусклого зеркала у входа на меня посмотрел бомж с короткой щетиной. Ее можно было принять за стиль, если бы не серое, набрякшее в лесных канавах лицо, которое хотелось прикрыть салфеткой. Собственная физиономия никогда не была мне верным другом. Жена читала в нем сводку о проведенной ночи, начальство узнавало о зреющей ненависти раньше, чем я сам. Постепенно я отучился врать, это становилось бессмысленно.

Паутина к джинсам прилепилась, видимо, с утра. Серебряный жучок успел высохнуть и притворялся заклепкой.

Гриша заметил меня издалека и, когда я подошел, опустил на стойку кружку пива, потом профессионально разорвал пакетик и высыпал в блюдце соленый арахис. На какой-то миг пакет в его руках показался мне вьюнковым бражником, африканской бабочкой, которую жизнерадостный дебил украл из коллекции, потому что ему нравился хруст насекомого. Этим нелепым видением я был обязан, конечно, жуку, которого успел скинуть на пол. В юности я любопытствовал по поводу насекомых, но не думал, что когда-нибудь они станут мне ближе и понятнее, чем люди. Впрочем, и раньше, всякий раз, когда Гриша небесным движением разрывал липкий целлофан, к горлу подкатывала тошнота, точно я присутствовал на учебной демонстрации казни. Сейчас тело отозвалось непроизвольной судорогой, что Гриша, не сомневаюсь, заметил. Но у него была хорошая выучка.

«Давно не был», – сказал он, наливая себе стакан минералки.

«Я маму похоронил».

Бармен посмотрел на меня внимательно и, как мне показалось, с недоверием. Неужели ему встречались типы, специализирующиеся на подобных шутках? В глубоко сидящих глазах Гриши трудно было уловить какое-либо выражение. Сам он напоминал увеличенного младенца – с вздутыми щеками, яблочным румянцем и аккуратной стрижкой, которую в мое время называли «канадкой». Вот только эти глаза филина… Наличествуя, они при этом словно бы отсутствовали. Как погасшие фары.

«Сочувствую, – сказал Гриша. – Сделать потише?»

«Не надо. Нормально».

Пока звучит музыка (я узнал Нино Рота), у меня еще есть шанс. Музыка умеет сбить с толку или, напротив, расставить все по местам. Я еще надеялся, и Нино Рота был кстати.

Пластмассовый стул оказался игрушечно легким, я едва сохранил равновесие. Лицо на всякий случай сотворило клоунскую гримасу «что такое?», однако пара в дальнем углу была занята поцелуем. Я вдруг подумал, что совершенно не понимаю, зачем пришел в это кафе и точно ли мне хочется пива?

С продуманной рассеянностью я огляделся. Тени от плафонов, висячих цветов и дизайнерских карнизиков с соломенными фигурами, обычными для сельского кафе. Но сейчас я заметил, что куклы таращатся на меня с глупо-восторженным выражением, точно я был их папой, которого до того они знали по легендам доброй матушки. Шторы шевелились, сопротивляясь теплому ветру кондиционера, возникало ощущение чьего-то тайного присутствия. Все это было неприятно. Вряд ли я здесь расслаблюсь. Вряд ли мне вообще удастся почувствовать когда-нибудь прежнюю безмятежность, которая, как я теперь понял, была проявлением исключительного доверия миру. Возвышающий обман плох тем, что проходит и что в него нельзя вернуться.

Пиво было теплое, почти комнатной температуры. Это огорчило меня больше, чем того стоило, как нарушенное честное слово, как будто именно в этом пустяке я собирался найти если и не любовь, то милость, и мне отказали. В соседнем зале за плотной дверью гуляла компания, послышался звон разбитого стекла. Гриша остался невозмутим. Серьезные, значит, сидели люди, оплатили все, вплоть до сезонного землетрясения.