Читать интересную книгу Романтичный наш император - Лев Яковлев

— Так вот. Какие связи с турками — неведомо, с каких пор — тоже. Может, с того самого времени, как государь наш всемилостивейшие с Директорией мир заключил, а Порте то не по духу пришлось?

— Заставы! На всех дорогах, немедля! — подогревая себя, загудел Иловайский.

— То сделано вчера еще атаманом Орловым. Но для всех, кроме Грузиновых. С поличным их взять следует, разумеете?

…Минуло пять дней. Репин мрачнел, сам проверял посты по ночам на дорогах и у грузиновского дома. Наконец решился с глазу на глаз поговорить с Орловым. Атаман, сощурясь, выслушал. Не сходя с места, мотнул головой:

— Ждать надо. Что проку сейчас брать? Говорите, пожгут бумаги; а коли уж пожгли?

— С чем возьмем?

— Скажут на допросе.

Орлов помрачнел, опустил глаза:

— Не та кровь. Из них — не выбьешь.

На том разговор и кончился. Репин еще раз после обеда проверил стражу, просидел, не касаясь ни одной бумаги, часа два в канцелярии, гадая — даст Бог удачи, не даст? С первыми же вечерними тенями напала сонливость, и, раскинув по столу руки, он положил щеку на обшлаг, поерзал, устраиваясь удобнее, задремал.

А четырьмя верстами ниже Черкасска берегом Дона возвращался не спеша в город, расставив посты, урядник Алимпиев. На слепящую под солнечными лучами гладь он поглядывал изредка, краешком глаза, и, приметив выше по течению черную точку, приглядываться на закат не стал, а прикинул, высоко ли солнце. Малиновый шар коснулся уже земли, и Алимпиев пустил коня рысью, то и дело щурясь направо. Тени голубели, острее запахли травы, и вдруг, сверкнув напоследок, погас солнечный луч, скрытый урезом берега. Доставая пистолет, Алимпиев погнал коня к отмели, где выбирался из воды отчетливо теперь видный всадник.

Двумя часами позже, едва глянув на приведенного беглеца и признав Петра Грузинова, атаман Орлов послал пятерых казаков забрать Евграфа. Была глубокая ночь, когда обоих братьев отправили в приготовленный загодя погреб и отыскали в канцелярии уснувшего за столом Репина. Он не сразу поверил удаче: Петр Грузинов взят на берегу, за караулом, а у Евграфа найдены несожженные бумаги, которых требовал Обольянинов. Поверив — ощутил беспокойство, сладостное жжение в горле. Велев подать свечей, перед тем как лечь, прочел неровно писанную стопку листов; раздевшись, уже сев на край постели, взялся снова.

Учреждение сената выбором тайным, общенародным; истребление тайного сыска и шпионов всех, до последнего; установление закона, который и есть — единственная власть. Новое государство возвещено в этих бумагах, а жить в нем будут, не утесняемы никем, казаки, татары, грузины, греки, калмыки, евреи, турки, черкесы… Что же он русских-то позабыл, мелькнуло напоследок сквозь навалившийся сон; Репин выронил бумаги и вытянулся на кровати.

Наутро тройным кордоном казаков оцеплена была войсковая канцелярия; в двух смежных комнатах накрыли столы красным сукном. Первым полагалось доставить Евграфа. Протоиерей Волошеневский ждал, в своем сияющем облачении, стоя, потому что места для него приготовлено не было, но конвой мешкал, и асессор урядник Юдин, оглядевшись по сторонам, подвинул осторожно от торца стола скамейку, шепотом предложил сесть священнику. Тот не расслышал, обернулся, переспросил — и в эту минуту растворилась дверь, звякнули цепи. Волошеневский, вздрогнув, отшатнулся от шедшего прямо на него Грузинова, закашлялся, потом скороговоркой, от шепота возвышая голос, забормотал что-то о правдивости, царском милосердии, грехе… Кончив, потерянно огляделся, поклонился столу коллегии. До двери его проводил казак, вышедший следом, повинуясь жесту презуса. А урядник Юдин, нахмурившись в бумаги, густым голосом начал спрашивать Грузинова, сколько тому лет и откуда он родом.

…До обеда сказано было довольно. Не будь взятых в доме Евграфа бумаг — довольно бы и того, что здесь посмел возвестить. Презус, поднимая к глазам бювар, чтобы не касаться лежащих в кем листов, зачел негромко, веско гнусные измышления про сенат, ратманов, коими, на гамбургский манер, желал заменить злоумышленник поставленных государем чиновников; спросил, пришептывая:

— Тако же… не отрицаешь, что сие гнуснейшее… твоей рукой?

— Моей.

— Сообщники твои кто?

— Велите вывести отсюда, задушить, да и дело с концом. Не скажу, — махнул рукой, звякнув цепью, Грузинов.

…Поздно вечером собрались у Иловайского. Молчали сумрачно. Суд тянулся впустую; по городу ходили недобрые слухи, ждали притеснений казачеству. Базарная нищенка кричала в голос, что Евграфу в церкви ангел господень явился и едва не вознес на небеса, да тот упросил подождать: мол, не все на земле для простого народа содеял. Для нищенки в подвале место нашлось; но поди разбери, кто ее слышал? Сумрачный сидел прокурор Миклашевич. Он уже слово свое сказал: никакого заговора нет, строптивость братьев Грузиновых всем ведома, но за строптивость не казнят. Репин, перемолвившийся перед советом парой слов с Иловайским, оглядывал, всех блестящими, озорными глазами. Выслушал. Усмехнулся.

— Что же, на сем ясно. Атаман, прокурор разумеют дело кончить. Мы с генералом Иловайским против того. Утро вечера мудренее — завтра решим!

В ночь взяли разбитого параличом отца Петра и Евграфа, Иосифа Грузинова, и брата его Михаила. Под каленым железом назвали они несколько знакомых казаков. Трое из тех признали, что некие разговоры с Евграфом вели; в остром предутреннем вдохновении Репин почувствовал, что на последнего, Афанасьева, надо нажать. Глядя безумными глазами, казак показал, вперемежку с описаниями горячечных видений чертей, вылезавших, в тине и ракушках, из Дона, что Грузиновы подбивали его. поехать в Санкт-Петербург, покуситься на жизнь государя. В распахнутую от жара и смрада дверь застенка упал отблеск зари; Репин потянулся хрустко на скамье, собрал допросные листы и велел убрать всех злодеев под засов.

Собранного было достаточно. Еще до полудня, посоветовавшись, коллегия собралась за крытыми алым сукном столами. Привели Грузиновых и взятых ночью казаков. Перемежая торжественными паузами скороговорку, презус зачитал приговор:

— Силою Соборного уложения главы второй… на царское величество в каких людях скоп и заговор… буде кто сведав… о том не известит… Также Воинского сухопутного устава 119 артикула… кто уведает, что один или многие нечто вредительское учинить намерены и о том не объявит… также Морского устава… если кто против персоны его величества злоумышлять будет, тот и все, кто в том вспомогали, или совет подавали, или, ведая, не известили, яко изменники, четвертованы будут, их пожитки взяты будут… также Указа года 1730 апреля 10… нигде не донес, а хоть и доносить будет, то поздно… чинить смертную казнь без всякой пощады! Коллегия сего дня приговорила — к четвертованию!

Приговор был отправлен в Петербург, к Обольянинову, и через две недели пришла конфирмация Павла: смертную казнь император не утвердил. Последние строки — перечеркнуты вкось, на полях написано: «кнутами… нещадно». Ветер из-за Дона нес мелкую пыль; сухие травы пахли остро и пряно. Наступала осень.

* * *

Гагарина скучала. Всю зиму и весну государь был раздражителен, зол; кажется, любви ему недоставало, но понять, что делать, она не могла. Перед мужем всегда испытывала легкое чувство стыда — не вины, потому что знала, выбирал он сам, но и справиться со смущением не могла. Меж ними установился шутливый тон то ли детской забавы, то ли пресыщенной любовной развращенности. Аня понимала, что муж любит ее, и, страдай он от ревности, конечно, жалела бы. Чем все ни кончилось, разрывом с государем или ненавистью к мужу, она не побоялась бы — но благодарила Бога, что избавил от этого. Государь по два, три дня не звал ее, и Анна привыкла к одиночеству. В июне она попросила разрешения на неделю уехать из Павловска, где гостил двор, в столицу. Стояла жара, с утра она, велев завесить окна, лежала расслабленно на кровати, прислушиваясь к шорохам на улице, потом принимала ванну, переходила в гостиную, на кресла. Только после позднего, не раньше семи часов пополудни, обеда начинала собираться, нарочно медля выбрать ту или иную вещь. Потом спускалась к карете, не той, что подарил государь, а купленной по ее просьбе отцом, без гербов. Петр Васильевич, узнав о поздних прогулках, пару раз выговаривал ей, хмуря брови; Анна отшучивалась, говоря, что после двух лет его службы генерал-прокурором улицы стали безопасны, брось кошелек — через месяц найдешь его в том же месте. Она и в самом деле не боялась.

Карета катила ровно, легко, колыхались занавески на окнах. Анна, свернувшись калачиком на сиденье, думала сбивчиво, ни о чем. Приходили на память коронационные арки на московских улицах; дрожащие первые звуки оркестра на балу, где она вновь, год спустя, увидела Павла; борт стодвадцатипушечного корабля «Благодать» в облаках порохового дыма; потом — снова увитые гирляндами арки на Мясницкой и Полянке. Похожие видела она, когда, с мамой и сестрами, ездила на гуляния за город — праздновали мир с турками. Потянувшись сладко, она рассмеялась в полудреме: помстился, в переплетении лавровых ветвей, ее вензель рядом с императорским… Бог мой, чего не взбредет в голову!