Читать интересную книгу Том 1. Педагогические работы 1922-1936 - Антон Макаренко

Этот случай сам по себе незначителен. Никаких особенных бед у нас не произошло, несмотря на то, что мой план не был проведен. Хуже всего вышло для Ге-ча: он остался в коммуне на прежней позиции аморального стояния против коллектива, и на этой позиции его укрепил приезд товарища Б-на, коллектив пережил неясную напряженность действия, а т. Б-н попал в положение, не выгодное для члена правления, — положение неожиданного тормоза.

Я этот случай разобрал только для того, чтобы характеризовать возможность ненужного и логически чуждого советской педагогике вмешательства случайных соображений и коротких формул. Таких примеров можно из моей практики привести очень много, даже из практики коммуны им. Дзержинского, в которой, как я говорил, мне представлена исключительная свобода педагогического действия по сравнению с другими детскими домами. И в коммуне им. Дзержинского не менее половины моей энергии уходит на преодоление ненужных трений и сопротивлений случайных мыслей и случайных формул.

И благодаря этому в работе нашей коммуны мы никак не можем достигнуть того, на что мы в самом деле способны. Это очень печально: мы не можем достигнуть наибольших успехов только потому, что все к этому успеху стремимся и все его жаждем. Но в нашей работе нет цельности системы и нет доверия к одному ответственному лицу, и, не будем греха таить, и мы еще не освободились от педагогических предрассудков, раздирающих на части детские дома наробразовского соцвоса.

Очень много соображений, высказанных выше, нужно было бы, конечно, развить и сделать достоянием всех практических работников, но у меня для этого нет времени.

Но я буду считать положительно счастливым, если этот мой доклад хоть в небольшой степени позволит мне познакомить Вас с некоторыми моими планами и мыслями, если благодаря этому Вы меня поддержите своим доверием и позволите произвести последние усилия в нашем опыте.

Те общие положения об условиях работы, которые описаны выше, касающиеся решительно всех областей работы, комкают всю нашу систему целиком и не позволяют нашей коммуне приобрести настоящее четкое лицо.

Я позволю себе в следующем изложении коснуться некоторых проблем, которые, по-моему мнению, должны быть разрешены в скором времени и которые отчасти затрагивались на правлении.

Общий вид коммуны

В наших условиях — это тоже проблема. Как-то так получается, что общее представление о коммуне сложилось у многих сотрудников ГПУ и во всем нашем обществе почему-то неблагоприятное. Можно, пожалуй, доказывать, что раз такое представление сложилось, значит, что-то в самом существе коммуны организовано неверно, нужно это неверное искать и искоренить.

Никогда ни одной минутки я не представлял себе, что перед этим общим представлением нужно обязательно преклониться.

Я затрудняюсь назвать ту тенденцию, которая приводит к подобным представлениям о нас, но я ее очень хорошо понимаю. Она ясная и показывает свое существо на каждом шагу. Откуда-то в нашем обществе взялось чисто романтическое отношение к идее детского дома, честное слово, недалеко ушедшее от темы о рождественском мальчике.

Во-первых, если в коммуне более или менее счастливо живут полтораста ребят, если они получили от общества чистые постели и хороший дом, это всем кажется каким-то прорывом. Необходимо обязательно, чтобы эти дети были педерасты, чтобы они были обязательно изъяты из притонов разврата и преступления, чтобы они предварительно немножко порезались финками. Во-вторых, необходимо, чтобы они жили в условиях первобытной бедности, чтобы в коммуне не было паркета и хорошей мебели, чтобы таким путем они приучались к какой-то специально для них назначенной жизни. Сколько раз мне приходилось слышать упрек по моему адресу, заключающийся в том, что большинство наших детей не было на улице. Уличный стаж в данном случае требуется тоже в порядке романтической настроенности. Как это так? Мальчик не прожил на улице и месяца, а имеет дерзость воспитываться в нашей коммуне и этим самым лишает нас необходимых лавров, лишает нас возможности вокруг нашей работы иметь беспризорно-лирический ореол?

Многие идет еще дальше: ни разу не побывав в коммуне и увидев ребят только в клубе ГПУ на каком-нибудь празднике в чистом и хорошо сшитом платье, они все-таки довольно громко утверждают, что наши коммунары панычи, белоручки, барчата. Само собой разумеется, все убеждены, что наши ребята страшно легкие и их даже не нужно воспитывать, никакого труда не стоит с ними возиться, все это замечательно хорошие дети.

Ко всему этому присоединяется откуда-то идущее в нашу работу противопоставление нашей коммуны Прилукской, которая рисуется в самых радужных красках: и ребята там преступные, и живут проще наших, в Харьков приезжают в более или менее неуклюжей одежде, все не только были на улице, но побывали некоторые и в Соловках, а в то же время они все страшные труженики и из них обязательно вырастут настоящие цветы беспризорного воспитания.

Я в Прилуках не был, но были не один раз мои помощники и коммунары, несколько раз были у меня воспитанники-прилучане и очень искренне делились со мной своими жизненными впечатлениями. И поэтому романтические одежды Прилукской коммуны для меня малодействительны. По крайней мере до весны 30-го г. положение в Прилуках было таково, что о педагогических лаврах говорить было, пожалуй, преждевременно. Как теперь — не знаю, но знаю, что упорядочение детского коллектива дело очень сложное и довольно длительное. Кстати сказать, я решительно не верю утверждению, что из Прилукской коммуны за год убежало только сорок человек. У меня почему-то другие сведения.

Между прочим, я считаю педагогическим безобразием вот то культивирование отрыжки прошлого, которое практикуется как в московских коммунах ГПУ, так и в Прилукской коммуне. Сколько я не видел воспитанников той и другой коммуны, все они носятся со своим прошлым и кокетничают им без отдыха. В торжественных речах они обязательно скажут: вот мы были преступниками, ворами, бандитами, а вот из нас делают людей. Их руководители, в том числе и Погребинский, совершенно зачарованы этим самым прошлым и на каждом шагу о нем говорят и воспитанникам, и посетителям, и в литературе. Недавнее письмо ко мне воспитанников Болшевской коммуны с предложением организовать сборник произведений бывших беспризорных тоже говорит, что у них есть много материала, но все это материал из прошлого, преступного прошлого детей.

Прежде всего — это бесчеловечно по отношению к ребятам. Что это за воспитание, которое берет такую дорогую плату с ребят: мы вас воспитываем, но помните, такие-сякие, какие вы были скверные и какими становитесь под нашими руками. Во-вторых, это в последнем счете технически просто безграмотно: зачем тратить человеческую энергию, в данном случае ребяческую, на все эти ненужные переживания, зачем лишать человека той свободы развития, которую на самом деле должна представить ему Советская власть, зачем делать из мальчика надорванное существо, всегда сознающее свою ограниченную человеческую ценность? И именно благодаря этой работе в таких случаях никогда не может получиться сколько-нибудь интересных результатов — продукты работы, в лучшем случае, будут только средними по ценности.

Идеологически это тоже безобразие. Мы давно отказались от представления о прирожденной преступности, и гордиться, что мы из преступника сделали человека, — значит именно утверждать, что мы что-то в нем переделали. Этим гордиться не нужно.

Само собой понятно, что одна перемена условий жизни подростка уже и значит, что он перестает быть преступником.

Вся эта возня с прошлым воспитанника имеет целью показать в преувеличенном виде так называемые достижения и оправдать некоторые недочеты в общем тоне коллектива и в его жизни.

Для того, чтобы успешно состязаться с Прилукской коммуной, мне нужно было бы тоже стать на такую же линию. Поверьте, что это сделать было бы совсем не трудно.

Но мы практикуем другую установку: в нашей коммуне никто никогда не вспоминает своего прошлого, в педколлективе положительно запрещено его касаться как в разговорах, так и в официальных вопросах. Мы совершенно сознательно отказались от всякого учета и всякой регистрации преступных элементов прошлого, и благодаря всему этому оно у нас уничтожено до конца. Его просто нет.

Наши коммунары буквально не тратят на свое прошлое ни одной минуты своей жизни. И я этим горжусь. Я горжусь тем, что в коммуне никогда не произносится слово «беспризорный» и коммунары считают его обидным словом.

Значит ли это, что у наших воспитанников нет прошлого и что они так легки для воспитания?

Для красоты слова еще можно в литературном произведении раскрашивать детские преступления такими яркими красками, какими их описал Погребинский в своей книжке. Но зачем это делать перед такими [реалистическими] людьми, как Вы или, скажем, я? Зачем выдумывать легенды о поголовной преступности нашего беспризорного детства и его трудности? Ведь это значит как раз играть в тон тем западноевропейским болтунам, которые нашу беспризорщину тоже раскрашивают.