154
При этом обсуждение власти неизменно заставляет мужчин нервничать и защищаться.
Сколько раз мы слышали ответ мужчины, столкнувшегося с женским гневом, вызванным тен-
дерным неравенством и дискриминацией: «Эй, не обвиняйте меня! Я никогда никого не
насиловал!» (Это напоминает защитную реакцию белых людей, отрицающих, что в их семье
были или по-прежнему есть рабовладельцы, когда они сталкиваются с современными
реалиями расового угнетения.) Когда бросается вызов идее тендерного порядка как власти
мужчин над женщинами, мужчины часто с удивлением отвечают: «Что вы подразумеваете
под тем, что мужчины имеют всю власть? О чем вы говорите? Я не имею никакой власти
вообще. Я полностью бессилен. Мной помыкают моя жена, мои дети, мой начальник. У меня
нет вообще никакой власти!» Большинство мужчин, кажется, совсем не чувствуют себя
обладающими властью.
Здесь мы видим в некотором смысле провал феминизма, оказавшегося не в состоянии
достучаться до многих мужчин. Большая часть феминистской теории тендерной власти исхо-
дила из симметрии между структурой тендерных отношений и женским индивидуальным
опытом. Женщины как группа не стоят у власти. И это очевидно для любого, кто наблюдал
правление корпорации, университетский совет попечителей или законодательный орган на
любом уровне повсюду в мире. Отдельные женщины также не чувствуют себя обладающими
властью. Фактически они чувствуют себя ограниченными тендерным неравенством в своих
стереотипных действиях, и это препятствует им сознавать себя защищенными, спокойными и
компетентными. Так что женщины не облагают властью и не чувствуют себя обладающими
ею.
Эта симметрия ломается применительно к мужчинам. Мужчины могут быть у власти
повсюду, но отдельные мужчины ощущают себя не «во власти» и не чувствуют себя
властными. Мужчины часто чувствуют себя точно также ограниченными системой
стереотипных конвенций, принуждающей их отказываться от той жизни, на которую, как им
кажется, они имеют полное право. Мужчины являются группой, стоящей у власти (по
сравнению с женщинами), но не чувствуют себя властными. Чувство бессилия — лишь одна
причина, по которой так много мужчин полагают, что они — жертвы обратной дискримина-
ции, и выступают против действий в поддержку прав женщин. Почему некоторые лидеры
движения мужчин «прочесывают»
155
мировые культуры в поисках мифов и ритуалов, которые позволили бы им потребовать
возвращения власти, к коей они стремятся, но не чувствуют, что обладают ею? Или почему
многие яппи 1980-х — начала 1990-х гг. взяли моду носить «бизнес-галстуки», жуя свои
«бизнес-ланчи», стараясь всячески подчеркнуть свою причастность к экономической власти,
— как будто власть эта была модным аксессуаром для тех, кто чувствовал себя бессильным?
Поп-психолог Уоррен Фаррелл назвал мужскую власть «мифом», так как мужчины и
женщины имеют взаимодополняющие роли и одинаково дискредитирующие стереотипы
«сексуального объекта» и «успешного объекта». В качестве иллюстрации Фаррелл часто
использует аналогию с шофером. Шофер находится на месте водителя. Он знает, куда едет.
Он носит униформу. Вы подумаете, что власть в его руках. Но с его точки зрения, кто-то
другой отдает распоряжения, а у него нет власти вообще. Эта аналогия на самом деле имеет
ограниченное значение: отдельный мужчина властью не обладает, в отличие от даже
маленькой горстки отдельных мужчин. Но что, если мы спросим нашего шофера несколько
иначе. Что, если мы спросим: «Каков тендер человека, который отдает тебе распоряжения?»
Львиная доля людей, имеющих лимузины с шоферами, придется на белых мужчин высшего
сословия. Когда мы сдвигаем фокус своего анализа с индивидуального опыта в другой
контекст, отношения между мужчинами также раскрываются как властные отношения —
власть в этом случае основана на классовых, расовых, этнических, сексуальных, возрастных и
тому подобных различиях. «В рамках патриархатных половых отношений угнетенной
оказывается определенная группа мужчин, а не все мужчины в целом, и эта ситуация
сложным образом соотносится с общей логикой подчинения женщин мужчинам»8.
Как и тендер, власть не принадлежит непосредственно индивидам, точнее, индивид может
обладать ей, а может и не обладать, но она является принадлежностью жизни группы,
социальной жизни. Власть существует. Ее нельзя ни уничтожить мановением руки, ни
игнорировать. Вот как философ Ханна Арендт пишет об этом:
«Власть соответствует человеческой способности не только действовать, но и действовать
сообща. Власть никогда не является принадлежностью индивида; власть принадлежит группе
и существует, только пока группа держится вместе. Когда мы говорим о человеке, что он „во
власти", мы фактически
156
утверждаем, что он уполномочен некоторым числом людей действовать от их имени. Как
только группа, делегирующая эту власть, исчезает, он теряет и свою власть»*.
Для социолога власть не является ни отношением, ни владением; это не «вещь» вообще.
Власть не может быть «отвергнута», подобно идеологии, она перерастает в другие формы.
Власть и создает, и уничтожает. Она составляет «ткань» наших жизней, деформируя наши
взаимоотношения и структуру наших институтов. Она настолько пронизывает наши социаль-
ные отношения, что является наиболее невидимой для тех, кто больше всех ею обладает.
Тендер как институт
Мое утверждение, что власть является принадлежностью группы, а не индивида, связано с
аргументом о том, что ген-дер является принадлежностью институтов в той же мере, как и
частью индивидуальной идентичности. Одна из наиболее существенных социологических
точек отсчета в теории половых ролей касается институционального уровня анализа. Как мы
видели, эта теория считает тендер принадлежностью индивида — гендеризованные люди
приобретают свою гендерную идентичность и идут с ней во внешний мир, в общество, чтобы
заполнить собой гендерно нейтральные социальные институты. Для социолога, однако, эти
институты и сами гендеризованы. Они формируют гендеризованные нормативные стандарты,
выражают гендеризованную институциональную логику и являются главными факторами в
воспроизводстве тендерного неравенства. Тендерная идентичность индивидов формирует эти
гендеризованные институты, а они, в свою очередь, выражают и воспроизводят неравенства,
составляющие эту гендерную идентичность.
В качестве иллюстрации позвольте предпринять короткий мысленный эксперимент. Начнем с
предположения, что 1) мужчины более склонны к насилию, чем женщины (будь то биоло-
гически или в результате социализации; явным показателем этого служит уровень
криминального насилия); 2) мужчины занимают фактически все позиции политической власти
в мире (это, опять-таки, очевидно, если посмотреть на все политические институты); 3) в
любой момент присутствует существенный риск агрессии и войны.
157
Теперь представьте, что с завтрашнего утра все позиции власти во всех политических
институтах — место каждого президента и премьер-министра, каждого мэра и губернатора,
каждого государственного, федерального или местного должностного лица, каждого члена
каждой палаты представителей каждого парламента во всем мире — займут женщины. Вы
думаете, что мир стал бы безопаснее с точки зрения вероятности насилия и войны? Вы
думаете, что на следующую ночь спали бы спокойней?
Приверженцы биологического детерминизма и психологии половых ролей, вероятно, должны
были бы ответить положительно. Из-за фундаментальных биологических различий в уровнях
тестостерона, химическом составе мозга или эволюционных императивах, с биологической
точки зрения, видимо, следовало бы заключить, что, поскольку женщины менее склонны к
насилию и агрессивны, чем мужчины, мир стал бы более безопасен. (Занятно, кстати, что те
же самые люди, которые верят в биологические различия, менее всего стремятся поддержать
женщин в качестве кандидатов на политический пост.) Те, кто считает, что различная
социализация формирует женщин так, что они стараются избегать иерархий и конкуренции, и
другая гендерно обусловленная система ценностей ведет их к поиску мирных решений
проблем, также испустили бы коллективный вздох облегчения.
Но я слышу и другие голоса: «А как же насчет женщин, которые уже были главами
государств? Как насчет Голды Меир, Индиры Ганди и Маргарет Тэтчер? Они уж точно не с
рекламы про мирную этику заботы, не так ли?»