сами собой. Милена перестала со мной разговаривать. (До вчерашнего дня.) И мы расстались. Достойно, без сцен. О ней я узнавал из институтских сплетен: четыре года работы на периферии по собственному желанию (нас с Игнатом оставили при институте), две стажировки за границей. Могу представить, что она испытывает ко мне. Давняя обида переросла, вероятно, в глухое, притупленное временем, но глубокое презрение. А все-таки она пришла на помощь (хоть я и не просил), когда Игнат присвоил результаты моих исследований.
VIII
Заварушка эта случилась два года назад. Милена только прибыла со своей первой стажировки и, ходили слухи, собиралась работать в институте. Все шесть с лишним лет ее отсутствия как-то сблизили нас с Игнатом (хотя после нашего с ней разрыва он незамедлительно предпринял безуспешный марш-бросок по руку Милены). Мы дорабатывали мой (студенческий еще) проект, который я забросил в университете, тогда не было экспериментальной базы. Я вернулся к исследованиям, поднакопив опыта и знаний за годы работы в институте, потому что понял, что моя старая идея — ключ к вещам куда более значительным. От Игната, в принципе, проку было мало, функции он выполнял чисто технические (с этим справился бы и лаборант), но он напыщенно восклицал: «Старая дружба — превыше всего!» Подошел срок получения окончательных результатов, мне предстояла командировка на симпозиум в Париж. Когда я вернулся, на весь институт только и разговоров было, что об Игнатовом открытии.
Первый человек, от которого я это услышал, была Пепа (при ее абсолютной ограниченности и пустозвонстве даже всесильный папаша с трудом выбил ей местечко в нашем институте — нечто среднее между лаборантом и научным сотрудником, вполне приемлемая форма вегетативного существования для пепоподобных за сотню левов в месяц).
— Хэлло, козлик! С приездом! — Внутренний телефон завибрировал ее голосом, едва я переступил порог кабинета (видно, наблюдала за автостоянкой из окна).
— Ты весьма любезна.
— Рассказывай!
— А есть необходимость?
— Ого, еще какая! Как там заграница? Как француженки?.. О подарках я и не заикаюсь, всегда помню, что ты принципиальный противник.
— Молодец, в твоем лексиконе масса новых слов (от панциря ее притворства срикошетирует любая ирония!).
— Ах, козлик, я все-все знаю. А ты? Как! Не знаешь последнюю новость?
— Сгораю от любопытства. — Я слушал ее вполуха, постоянно думая о своей разработке.
— Ты правда не в курсе? — В ее голосе прозвучала нотка искреннего сочувствия, и я насторожился. — Козлик, я мигом лечу к тебе!
Не успел я возразить, как зажужжали короткие гудки. Я, крепко впечатав трубку в аппарат, пошел переодеваться. Никогда себе не прощу, что единственный раз в жизни проявил беспринципность и воспользовался услугами Пепы. Год назад подходила моя очередь на получение квартиры, но ее увели перед самым носом: я-то холостяк, а были остронуждающиеся семьи. Доказывал, что мне нужна отдельная жилплощадь, кабинет, но все доводы били мимо цели. Пепа как раз оформилась в институт. Не виделись мы года три, она осталась все той же, только связей поприбавилось в дополнение к папочкиным. По одному из ее «каналов» я и получил квартиру — комнату и мансарду, связанные внутренней лестницей, сперва это показалось таким шиком, что я подумал, не перевезти ли к себе маму. Ломал голову, отблагодарить ее, но мадам сама «подсказала», заявившись (как когда-то) в гости за полночь… И началось… Бесконечные сплетни, истории семейные, истории любовные… Ее бабки и тетки в Софии и по всей Болгарии без передышки ругались за золотые перстни с миллионными камешками, делили наследства, дома и наделы, зарабатывали неврозы, истерии и инфаркты, заболевали раком, пытались кончать жизнь самоубийством, затеивали тяжбы, составляли и изменяли завещания (в ее, естественно, пользу — как же, любимицы всей фамилии) — меня с души воротило. Параллельно шло развитие темы сватанья и женитьбы с пятидесяти- (и более) летними докторами наук, профессорами, членкорами, дирижерами, оперными певцами: «Ах, козлик, какие культурные и галантные, истые рыцари», они покоряли весь свет с ее именем на щите, готовы были бросить многочисленные семейства, угрожали — по одному сценарию с тетушками и бабушками — самоубийствами, устраивали фантастические вечера при свечах на серебре и золоте, дарили дорогие подарки и т. д. и т. п. — и все ради того, чтобы коснуться губами кончиков ее пальцев…
В общем, в покое она меня не оставляла. Я слишком поздно узнал, что она растрезвонила на весь институт о своей новой «жертве». Пришлось вести объяснения на повышенных тонах. Тогда она начала новую кампанию: на меня вылился не один ушат информации о подземных лабиринтах отношений и связей в институте и вне его стен (о чем я имел весьма смутные представления). Пепа в рекордные сроки изучила все досконально. Окажись половина, да что половина — треть ее информации верной, это бы выбило из колеи кого угодно: работать в одном здании и ежедневно общаться с толпой интриганов, развратников, доносчиков, тупиц и еще бог знает кого… Таков был мирок Пепы… Каждый ищет в людях то, что его интересует… Запретил ей подобные разговоры — она модифицировала тему: «Антон Антонов и коллектив». Оказалось, что все меня ненавидят, завидуют, всем плевать на мою злосчастную особу, одна лишь Пепа, как тигрица, защищает своего неблагодарного козлика. Она попыталась переключиться на «любовные авантюры некоторых наших общих знакомых за границей», и я выставил ее из кабинета.
Хоть белый халат успел надеть до ее появления. Размалеванная физиономия, кричащие одежки — одно к одному. Прямо француженка… с пляс Пигаль. Произвел тактический маневр — встал за стол, пресекая; ее возможное желание облобызаться. Пепа, не ожидая особого приглашения, уселась на стул и закурила.
— Ну, что опять? (Тон раздраженный, у человека отнимают драгоценное время!)
— Известие европейского масштаба, козлик, — томно описывая рукой с сигаретой полукруг, она выговаривала слова терпеливо, загадочно и с явным превосходством, дескать, цену себе знает.
— Что ж за известие? Я только из Парижа, там что-то ни о каких суперновостях не слыхать.
— Кто ездит в Европу за суперновостями, а кто дома тихо делает супероткрытия…
— Кто? — вдруг кольнуло в сердце.
— Пока ты шляешься по заграницам, друзья твои время зря не теряют. Игнат…
Кабинет вертанулся, как ярмарочная карусель…
Когда я пришел в себя, вернулась способность анализировать. Хоть и с опозданием (как всегда), но я понял готовность Игната помочь «хоть чем-нибудь», его дотошность в деталях, особенно к сути самых первых студенческих исследований, стремление окружить полной тайной мою работу: «Сам пойми, а вдруг осечка?» Двое суток я просидел дома и решил поговорить с Филиповым. А тот, не поинтересовавшись даже результатами моей парижской поездки, с порога начал хвалить Игната. Я перебил