воина, продолжение его тела на земле и в мире духов. Ибо одновременно существует и там, и там.
Если правильный воин выйдет в грозу со своим оружием в поле и начнет танцевать воинский танец, он может поучаствовать в битве, которую ведут его предки в потустороннем мире. Я слышал немало по-настоящему правдивых историй про подобные битвы. И даже видел однажды соплеменника, павшего в неравном бою с демонами. (Под дождем, да на равнине, со здоровым копьем в руке, как их на фиг всех молниями не поубивало?) Или можно напугать смерч, выйдя ему навстречу и потрясая оружием. Если, конечно, оружие будет правильным, а воин достойным, это заставит демона обогнуть стойбище или уйти с пути стада.
К чужому оружию тоже испытывали определенное почтение, или, скорее, опаску. Почти у всех местных племен этикет запрещал прикасаться к чужому оружию (в смысле, действительно чужому, из чужого племени). Подобным касанием ты можешь и сам навести порчу на чужие копье или дубинку, что неизбежно приведет к конфликту. Или сам получишь колдовской удар от правильно заклятого и правильно используемого оружия. Так что иные, не слишком уверенные в своем «магическом потенциале» и «способности к порче» воины, потеряв оружие в бою, предпочтут драться голыми руками, чем подобрать чужое.
А помню, как старик Ундай возражал против нанесения на оружие моих тотемных животных! Опасался, что через это враги, попади мой протазан в их руки, смогут навести порчу не только на меня, но и на все племя. Потому как уж больно сильный магический предмет получается, и оружие, и знаки.
Единственный, наиболее правильный путь перехода оружия из рук в руки — это убийство его прежнего хозяина. Тогда духи оружия признают поражение и покоряются победителю.
В смысле, правильный, если этот хозяин был чужак. У своих можно брать, дарить и выменивать. Свои блохи не кусаются. А вот чужие… Помню, как Лга’нхи нос воротил при виде подаренного кинжала. И отчасти оказался прав. Из-за него-то мы и влипли во все эти неприятности.
Так что, если бы «меч» не был «волшебным», думаю, Лга’нхи к нему бы не прикоснулся. Но шестопер у него вызывал почти благоговейные чувства и эмоции, потому он схватился за него и сутки из рук не выпускал, нянча, будто своего первенца.
И не только у него он вызывал подобные приступы благоговейного почтения и поводы для самодовольства. Все наши, вновь увидев своего командира с сим грозным девайсом в руке, разразились восторженными воплями, и на их лицах появилась этакая высокомерная гримаска победителей и баловней судьбы. Еще бы, над нашим племенем вновь развеваются невидимые покровы защиты этого чудесного, магического оружия. И коли мы даже без него свершаем такие подвиги, то теперь нам не страшны ни демоны, ни верблюжатники, что уж там говорить о прочей шушере?
Думаю, многие из наших баб только в этот миг и узнали, что вся эта операция по частичному уничтожению и полному умиротворению их племен была предпринята исключительно с целью возвращения этой вот штуки. Не знаю, какие эмоции это вызвало у них, но их новые мужья ликовали.
А мне, блин, из-за этого ликования придется сидеть тут и возиться с цацкой, вместо того чтобы искать того гада, который так меня подставил.
Так что утром следующего дня первым делом напросился на аудиенцию к Митк’ококу, с глазу на глаз поговорить. И, оставшись с ним наедине, конкретно на него наехал. Претензия была, естественно, одна. Он нам на данное ему на время волшебное оружие порчу навел. Вон, глянь-ка сам, кровь проступает!
Затем я заявил, что подобная порча есть прямое оскорбление Улоту, который мы в данный момент представляем. А информация о подобном злодеянии и колдунизме, которым Митк’окок занимается с пребывающими под его покровительством вещами, будет доведена до каждого купца в гавани. Им, бедолагам, и так в дальнем пути нелегко, а тут еще и порча, наведенная на все их лодки и вещи. Ай-яй-яй, как нехорошо!
Митк’окок, ясное дело, ушел в несознанку, мол, знать ничего не знаю, ведать не ведаю и его даже рядом не стояло, когда кто-то застрелил Кеннеди.
— Шалишь, брат! Ежели Кеннеди ты не убивал, откуда кровь на шестопере? — Я говорил веско и со знанием дела. А проглядывающая кое-где кровь-ржавчина говорила сама за себя. — Просто так на оружии кровь сама собой не проступает! Или ты без нас тут им кого-то убивал? Нет? Значит, колдунизм чистой воды!
А за оградой дворца паслось две оикия ирокезов, причем я отобрал самых рослых и смотрящихся наиболее воинственно. (Поначалу я их вообще хотел во дворец провести. Но потом подумал, что, услышав про сознательно наведенную порчу, они могут не сдержаться и грохнуть обидчика, и мне не с кого будет требовать компенсацию морального и материального ущерба. Так что пусть остаются за оградой.)
Но и так вид с веранды, где мы вели беседу, на этих ребят как-то резко успокаивал читающееся на лице Митк’окока желание приказать своим стражникам вышвырнуть меня за ограду, а еще лучше — утопить в гавани, как дрисливого котенка.
Затем, во избежание недоразумений и непоняток, я предложил собрать консилиум из его лучших шаманов, которые осмелятся опровергнуть мои слова. Под присмотром уважаемых купцов, старейшин караванов и Вождей племен мы устроим магический поединок, и пусть его результат покажет, на чьей стороне правда.
Тут как раз и оказалось, что вот прямо сейчас во дворце пасется какой-то местный специалист в области волшебства с металлами, которого Митк’окок готов пригласить в качестве эксперта, дабы не тревожить уважаемых купцов и Вождей без особой необходимости.
— Медь зеленеет, бронза темнеет, — ответил нам приглашенный эксперт, право допрашивать которого я вытребовал для себя. По причине чего он так и не узнал о предъявляемых обвинениях, а лишь думал, что тут все просто-таки мечтают заслушать его веское мнение о непонятных пятнах на оружии. — Но вот чтобы кровь проступала из металла — такого я не видел. Шибко большое шаманство, однако!
— Порча. Порча однозначно! — завелся я в стиле Жириновского, едва Митк’окок одной лишь своей недовольной рожей и легким жестом выпроводил обиженного таким непочтением мастера восвояси. (Он ведь не хрен собачий, а Великий Шаман по бронзе, а его будто какого-то там землепашца прогоняют.) — Пока мы, героическими усилиями, — продолжал блажить я, —