откуда прибывший цыган, оборванный, загорелый, продымлённый, скакал, играя на домре, еврей собирался бренчать на цимабалах. Добавив к этому говор, смех и крики, можно себе представить шум, какой царил в челядной.
В стороне двое уже старых мужчин разговаривали друг с другом. Один был казак Палей, прибывший в этот день с незнакомой женщиной в Книшин, другой был слуга пана Михаила Радзивилла, Илло, литвин. Оба старца были грустны, поглядывали на этот шум и окружающее оживление с выражением некого сострадания.
— Может ли это быть, — говорил Палей, — король так плохо себя чувствует?
— Хуже некуда, потому что лекарей не слушает, а в чары верит, всё разных баб ему приводят, а что одна подлечит, то другая навредит; впрочем, хоть бы и выздоровел, тогда высосут из него здоровье иные бабы, что за деньги старца любят.
— Кто же? Эта та Гижанка, наверное? — спросил Палей. — Потому что о ней много говорят, что король её якобы одарил и сделал шляхтинкой.
— Разве одна Гижанка? — воскликнул Илло. — Одну держит под стражей Якоб, другую — Княжник, третью — подкоморий, четвёртую — Зелинский, пятую — Конарский старший, и только ссоряться, который из них свою подставит слабому королю.
— Это ужас! — сказал Палей.
— Мало того, — говорил Илло дальше, — каждую минуту женщины меняются и ужасно смотреть на бедного пана, который теряет сознание, выпускает из рук ключи, раздаёт всё, что имеет, умирает, почти с каждым днём более бессознательный. Не раз больному, когда боятся за его жизнь, приказывают подписывать себе описи и привилегии. Бог знает.
— А паны сенаторы?
— У них перед носом дверь закрывают, как было сегодня.
— Скажите мне, к кому тут моей пани направиться с этим делом?
— К кому? — горько улыбаясь, сказал литвин. — Всё же не к Радзивиллу, моему пану, не к референдарию, не к епископу, но к Мнишкам, к Гижанке, к Княжнику или подчашему Якобу, это будет более эффективно.
— Но она не захочет!
— Иначе ничего не сделает, — грустно добавил Илло. — Хочет что-нибудь выпросить, не иначе, как деньгами и у них.
— Но у нас нет денег.
— Это трудно.
— Нельзя ли, однако, чтобы княгиня посоветовалась с князем маршалком и увиделась с ним завтра?
— Почему нет? Я ещё сегодня ему об этом скажу, но заранее предостерегаю, что через нас ничего не сделаете, лучше бы вам, как русину и знакомому, направиться к Княжнику.
— Но Княжник только камердинер.
— Он больше тут значит, держа в руках двери, чем князь маршалек.
Палей почесал голову и задумался.
— Чёрта с два я бы ему поклонился, но мне стыдно приобретать для моей пани таких помощников.
Илло усмехнулся.
— Я должен идти к князю, — сказал он, — будьте здоровы.
Он пожал старику руку и ушёл.
В другом конце избы подчаший Якоб шептался с Яшевским, слугой Мнишков, которого мы видели высланного стеречь Гижанку.
— Ты говоришь, они разгневались? — спросил Якоб, гладя рыжую бороду.
— И приказал мне шпионить за ней.
— Значит, сегодня уже не пойдёт к его величеству?
— Её не пустят.
— И это хорошо, — сказал Якоб, — потому что у меня есть другая. Все тут три собрались в Книшине, точно вызвали.
— Как это, три? — шептал Яшевский.
— Э, не перечисляя других, это три старшие королевские любовницы: Барбара Гижанка, Анна из Витова, которую король держит большой ценой, и даже та ревнивица Сузанна приехала с Корыцкой.
— Да ну! Уже не гневается?
— Она сообразила, что это ничего не стоит, Корыцкая сама её привезла и, наверное, думает поставить на место Гижанки, правление которой миновало. Э, достаточно набрала!
— Нам бы хватило половины.
Так они говорили, когда в комнату вбежал еврей Эгид, поглядел вокруг, заметил подчашего Якоба и подошёл к нему, расталкивая лирника, цимбалиста и цыгана.
Еврей Эгид, известный домочадец и доверенный пана подкомория, был старый уже человек с длинной, седой бородой, бледным лицом, сморщенным лбом и чёрными глаза, заслонёнными отвисшими бровями.
Он считался чернокнижником, посредником в тяжёлых делах, в необходимости шпионом и преданным Мнишкам слугой. Он живо схватил Якоба за руку и отвёл к камину.
— Слышишь, здесь Корыцкая? — спросил он.
— Да.
— А с ней Сюзанна?
— Возможно.
— Пан подкоморий хочет увидиться с Корыцкой, прежде чем она пойдёт к королю.
— Зачем?
— Разве я знаю! — еврей пожал плечами.
— О, ты не знаешь. Что бы это было, раз ты не знаешь!
— Я ничего не знаю, я делаю, что прикажут.
— Ну, тогда я тебе скажу, если хочешь.
— Скажи.
Рыжий Якоб показал, смеясь, ряд чёрных отвратительных зубов.
— Они поссорились с Гижанкой, хотят Сюзанну, племянницу Корыцкой, поставить на место той. Правда?
— Откуда я знаю! А если бы так?
— Ну, я не против, и я предпочитаю Орловскую Гижанке. Гижанка, как её одарили шляхетством, как родила дочку, задрала нос вверх, ей кажется, что она королева, и на людей не смотрит.
— Позови Корыцкую, только тихо! Пусть никто не знает и не видит. Понимаешь?
— Ты также попал на новичка.
Они разошлись, Эгид начал греться у камина, а Якоб, невзначай отступая к дверям, по дороге зацеплял то того, то другого, слонялся, крутился, потом, дойдя до конца комнаты, исчез.
Перенесёмся теперь в комнату, в которой подкоморий ходит большими шагами, ожидая возвращения Эгида. Нераспокованные узелки завалили пол, железную кровать, ещё не покрытую балдахином, в углу у окна стоит стол с каменной плитой сверху, на нём свеча в тяжёлом серебряном подсвечнике.
Пан Николай ходит большими шагами и останавливается каждую минуту, прислушиваясь к раздающимся в сводчатом коридоре отголоскам шагов. Наконец у двери зашелестело, вошла женщина, подкоморий поспешил к ней, кивнул Якобу, идущему за ней, чтобы остался на страже за дверью, а сам проводил Корыцкую, ибо это была она, прямо к окну.
На его лице было видно беспокойство, смущение.
Корыцкая, старая уже, согбенная, но ещё резвая женщина, когда-то, может, была красивой, но семь десятков лет уничтожают и самые красивые лица.
От прошлой красоты остался только нос красивой формы, малюсенький, простой, и глаза, не совсем угасшие; но зубы выпали, губы скривились, спина согнулась, волосы поседели, руки стали дрожать, грудь высохла. На ней чёрное одеяние, чёрная вуаль на голове, кораллы на шее, на худых пальцах рук оловянные, латунные, роговые кольца, а среди них золотые с драгоценными камнями. Корыцкая смело глядит в глаза и под её взглядом ни один смущается, потому что, казалось, что запускает взгляд в душу, потому что им добирается до тайн, которых никто открыть бы не хотел. Отважная почти до дерзости, уверенная в себе, она знает, как где начать, знает, что редко кто не даст себя устрашить.
— Только