вашей светлости, — сказала княгиня, приближаясь, — за королевским правосудием.
Голос её тоже был похож на звонкую речь никогда не забытой молодой королевы, князь маршалек не выходил из ступора.
— Прошу прощения, — сказал он наконец, — дивное сходство, воспоминание отняли у меня присутствие духа. Сядьте, я слушаю, и во имя той, на которую вы похожи и голосом и лицом, сделаю всё, всё, что смогу.
— Благодарю хоть за утешение, которого давно не вкушала, — плача, ответила княгиня. — О, в самом деле, я очень бедная, и тот будет иметь заслугу у Бога, кто меня поднимет из несчастья.
— Не знаю, слышали ли вы когда-нибудь обо мне.
— Конечно, я помню, — прервал князь, — опеку ваших дядьёв, навязчивое желание последнего выдать вас замуж.
— Он добился желаемого, — говорила далее княгиня, — едва я подросла, меня выдали за его сына, но без папского позволения, с которым высланный в Рим доверенный старый клирик не вернулся. Заключившая брак и вернувшаяся на двор королевы-матери, когда этот брак был ещё тайным, я пала жертвой не моих вин. Мой муж был убит в стычке, мой отец умер от отчаяния: я осталась вдовой с ребёнком. Брат моего мужа в то время как раз вернулся из-за границы, но ни несчастного брака, ни ребёнка законными признать не хотел. Более того, этого посмертного ребёнка старался и старается схватить, чтобы самому стать собственником. Юность моего бедного ребёнка есть постоянной борьбой с преследованием; я, мать, должна была разделиться с ним, бросить его, оставить, чтобы не притягивать на него опасность. На него несколько раз нападали подосланные люди, только Божье Провидение его спасло.
А кто знает, что делается с ним теперь! — добавила она, плача. — Без опеки сирота, должно быть, хлеб клянчит. Я предпочла для него бедность смерти и отказалась от него на время. Я сама уже считалась умершей, и моё имущество захватили.
— Вы? — спросил живо князь.
— Да, после моей тайной поездки к королю, пан брат, не в состоянии узнать, что со мной стало, объявив о смерти, захватил собственность.
— Её вам вернут, — сказал маршалек, — но ребёнок? Суд признаёт этот несчастный брак?
— Он в руках ксендза, который для получения расторжения повёз доказательства в Рим.
— А тот ксендз, скажите, вернулся?
— Я никак не могла узнать.
— Его имя?
— Хаусер.
Радзивилл минуту подумал.
— Давно отправлен?
— Лет пятнадцать назад.
— И никакой вести?
— Никакой.
— Это ужасно! — воскликнул Радзивилл. — Но должны жить свидетели?
— Не знаю, но найти их я не могла, только одна женщина.
— Его величество король знает вас? — добавил Радзивилл, тревожно всматриваясь в княгиню.
При этих словах на лице княгини Соломерецкой стало отчётливо заметно замешательство.
— Не знаю, помнит ли его величество, я была какое-то время на дворе королевы-матери.
— Сигизмунд, наш пан, видел вас?
— Видел, — ещё тише промолвила княгиня.
— Я надеюсь, что всё пойдёт хорошо, — сказал Радзивилл, — постараюсь проводить вас к нему вечером. Тем временем никому не показывайтесь. Вам могли бы навредить. Я объявлю.
Сказав это, он встал и, прощаясь с Соломерецкой у двери, беспокойный, вернулся к королю. Но дверь была закрыта, вход запрещён и референдарий с ксендзем-епископом Краковским стояли в зале, слушая, как Гижанка что-то громко рассказывала Августу, прерывая себя частым смехом.
Сенаторы поглядели друг на друга, как вчера.
— Чего мы будем здесь ждать, — стремительно воскликнул епископ, — чтобы встретиться, пожалуй, лицом к лицу с несчастным созданием, которое бедный король выбрал для забавы старых дней? Пойдём.
И снова, не повидав короля, они должны были уйти.
Таким образом проходил день, Радзивилл, желая объявить королю о прибытии княгини, не мог к нему попасть, несмотря на то, что несколько раз выходил и ожидал, нсмотря на то, что он, один из сенаторов, имел более лёгкий доступ к Августу и послушное ухо.
Уже смеркалось, когда княгиня снова вернулась в замок, в той же одежде, что утром, в траурном вдовьем платье и вуали. Вдову украшали только оставшиеся от прежней роскоши жемчуг большой цены и жемчужная грушка, оправленная в бриллианты, прикреплённая на волосах. Под вуалью её бледное лицо казалось ещё бледнее и поражало всех удивительным сходством с Барбарой.
Князь-маршалек, попросив, чтобы прикрыла вуаль, подал ей руку и в молчании повёл на лестницу. Царило глубокое молчание; к счастью, может, в зале никого не застали: ни подкомория, ни кравчего, никого из наглых слуг, что обычно затрудняли вход к королю.
Радзивилл постучал знакомым способом и изнутри раздался слабый голос:
— Войдите!
Смеркалось; в камине уже догорал огонь, отбросывая по комнате красные отблески, из окна попадало немного света.
На вызов Августа князь отворил дверь, и, приподнимая вуаль, в дверях показалась Соломерецкая.
Август поднял глаза, затрясся, крикнул, вскочил с сидения и, закрывая глаза руками, испуганный, упал.
— Бася! — воскликнул он. — Бася! Ты мне объявляешь скорую смерть! Ты упрекаешь мне мою жизнь. Это она!
В эти минуты показался Радзивилл и поспешил помочь невменяемому.
Смешавшаяся княгиня сама не знала, что делать, король дрожал от страха и плакал, на его крики сбежались Мнишек и слуги.
— Призрак, кошмар! — кричал Август. — Что это? Это Барбара!
— Это княгиня Соломерецкая, — прервал маршалек, — которая пришла к ногам вашего королевского величества с просьбой о правосудии.
— Кто? — спросил Август. — Какая княгиня?
Радзивилл был вынужден повторить. Успокоившийся король, по-прежнему плача, уставил, однако, глаза в стоящую на пороге женщину.
— Да, да, я припоминаю, — шепнул он, — на дворе королевы-матери была молодая женщина, похожая на Басю. Это вы?!
— Да, это я. Наияснейший пане, — со слезами отвечала княгиня, — сейчас вдова, лишённая всего, сегодня мать, лишённая ребёнка, преследуемая, угнетаемая, ждущая от вас правосудия, милостивый король. Правосудия для моего ребёнка!
— Припоминаю, припоминаю, — сказал король с явным волнением. — Где ваш сын?
— Меня преследуют — я должна была спрятать его, разлучиться с ним. На Руси объявили о моей смерти, моим состоянием завладел брат, всего от вас жду, милостивый король. Спасите меня.
Август велел подняться упавшей на колени вдове, посадил её подле себя и, всматриваясь в её бледное лицо, держа её за руку, плакал.
Какие-то старые воспоминания массой падали ему на грудь, он вспомнил любимую Барбару, своё короткое счастье, её ужасную смерть; и никогда не угасавшее горе, постоянно подавляемое и погребённое в сердце, ожило с новой силой.
Эта картина была исполнена грусти — больной и изнурённый король, бледная и печальная женщина, позади Радзивилл, понуро глядящий на службу, которая поглядывала на прибывшую с разнобразными мыслями, чувствами. Через приоткрытую дверь спальни Гижанка с горящими, огненными глазами, дрожащими губами пожирала прибывшую, пытаясь узнать, кто она. Её сердце яростно билось, угнетало беспокойство, никто