Читать интересную книгу Океан времени - Николай Оцуп

ЧАСТЬ ВТОРАЯ (1939–1945)

Еще не до крови стал ты.

(Евр.12:4)

1

На таинственном пути душиГород мне сперва казался адом,И в деревне где-нибудь, в глушиГоры и поля — Эдемским садом.Но в зеленой суете дневнойТы увидела, как я грубею.Как с животным и со всей землейО небесном забывать умеюИ, растительный вкушая сон,Вновь собой и миром упоен…

С дней Гомера счастья по-мужицки,Пресыщаясь; не искал ли свет?Уязвленный адъютантик свитский,На колосья променяв балет,Не решал ли, что теперь народен,И «спастись» желал мне а свой чередЗемлеробом ставший Яков Годин.Но моя, забыв у невских водДни тоски над берегами Сены, —Муза не искала перемены.

Петербург… Студенческий кружок.Злобин, и прекрасная Ларисса,И Винавер, юный, а знатокСтилей, и классическая крысаN, и Маслов (горько, что убитНа заре своей певец Авроры),И Рождественский — земляк, пиитЦарскосельский (вместе коридорыГимназические, вместе «Цех»)Даровитый, а скромнее всех,

Нежный и мечтательный попович…И затем уже повыше классМастерства: Иванов, Адамович,А над ними и совсем Парнас:Мандельштам, Ахматова… СтолицаТех, акмеистических, времен,Не тогда хотел я опроститься,Лишь Парижем снова полонен(В эмиграции), бежать на лоноСельское мечтал я исступленно.

И мое томленье угадав,Как всегда и все во мне читая,В край лазури и цветов и травМуза увела меня живая.Но страшней самодовольства мир,В деревенском счастье неизбежный,Чем неврастения грустных лирВ ярости элиты зарубежной:Чувствами азартная играВсе же не бесчувствия кора.

Ты уже страдала от подменыЗла недавнего другим во мне.Не в твоем, конечно, стиле — сцены,Но без радости наединеТы следила за расцветом плотским:Весел, бодр, работает и сыт…Чем-то горестным, почти сиротскимТвой меня смущал унылый вид,Но зато ведь как я высыпался,Как блаженствовал и как питался.

Деревенское… встал на заре(Там «в столицах шум, гремят витии»),И в лазури, и в любой нореРаздаются голоса живые:Сосны звучные сбегают с гор,А луга с поющими косцамиВ памяти вливаются в простор,Тот простор, под теми журавлями,Чей протяжный треугольный крикСлушает под елью боровик…

Лето… Но любое время годаЛюбишь здесь: упал со стуком плод,Снегом одевается природа,Набухают почки… Круглый год.Для всего терпение и время —Вот его движения урок;Чтобы ржи заколосилось племя,Чтобы сделать все, что надо, в срок:Розу вырастить, сварить картошкуИ… преобразиться понемножку.

Лето, лето, трескотню цикадВдруг пронижет трепетная нотаНезнакомой птички — невпопадНадо ей перекричать кого-то.Шишка тяжко падает на мох,Белка с ветки прыгает на ветку,И какой-то осторожный вздохВсе сопровождает. На разведкуПотихоньку выползает крот,И темнеет — вечер настает.

И, как свечи длинные, деревьяМглистый, внутренний, зеленый светРазливают в воздухе… С кочевьяСтадо возвращается. ВоздетК небу зов отъевшейся коровы,И в протяжном и знакомом «м-му!»Дух села, устойчиво здоровый,Рад существованью своему,И уже горит звезда большая,В темноте растущей вырастая.

И, взвиваясь и слетая вниз,Поспешает ласточка под крышу,И в гнезде, надетом на карниз,Крошек завозившихся я слышу.Мать уже распределяет мухМежду ними. Ярче звезд узоры,Тише тишина. Огонь потухВ дальних окнах… и опять — укорыСовести и над собою суд,Тяжкий и благословенный труд.

Словно комья глины в гроб дубовый,Глухо вдруг ударит крик ночной,Где-то ухнули и плачут совы…Нет, еще не воля и покойУ меня среди труда и неги —Искупления не кончен путь.Чувствую лишь первые побегиНового, но хорошо уснутьПри окне открытом (то вдыхая,Чем свобода веет полевая…).

И от радостного крика птиц —И откуда столько их набралось —Просыпаешься, знакомых лицВидишь бодрость (к вечеру усталость).У крестьянина повсюду естьСлед томления о самом главном, —Часто и предательство, и лестьВ ритме незатейливом и плавном,Но простых, как в Библии, заботБремя он с достоинством несет.

Есть язык у бедности. Крестьяне,Сколько раз (особенно в горах)Я в тысячелетнем океанеВашего смирения, в чертахВашего особого служенья(Временами из последних сил!)Видел тот же край долготерпенья,О котором Тютчев говорил:Бедность — этот край. Она и поле —Близнецы в России и в Тироле.

Бедность благородна в деревняхИ смиренна, именно смиренна,То ли сдерживает умный страх(Вечная обещана гееннаГневным), то ли молчаливый труд(Сообща с природой, и природыЧто-то мирное, как пчелий гуд)И ритмические переходыК отдыху от множества работ,Но пленяет здешнее «Gruss Gott»[26],

Вскользь обмененное с каждым встречнымИ приветливое «Мир с тобой» —Веет равнодушно-человечным(Не твоей, не жгучей, добротой)…Ну и в рабском виде Царь небесныйЗдесь, конечно, тоже, как и там,Где-нибудь над пропастью отвеснойШлет благословенье деревнямИ глядит с распятий деревянных,Как пасется стадо на полянах.

В церковь сельскую мужик идетВажно, истово по воскресеньям(Чистая рубашка, галстух, потСмыт с лица) с угрюмым выраженьемПроповедь послушать о грехах,А потом, попыхивая трубкой,Говорить с соседом о хлебах,О коровах… Баба нижней юбкой,Яркой, одноцветной, напоказ(Чтобы верхней не пылить), как раз

Взгляд его пленила. Загляденье:Та же и не та же, как всегда,Вот-то разоделась в воскресенье.Что же? После тяжкого трудаЗрелище церковное (театраНет в помине) радует и глаз,И сердца: придет иное завтра.Ну а мы… совсем другой у нас,Полуверующих, символ верыНа закате христианской эры.

2

Много тем у жизни и одна:Непрерывность малых перерывов…Каждому на срок она дана(Будто и звезда не знает срывовВ пустоту). Но, выпадая изЦелого, ничто не уменьшаетВсей громады. Кир или КамбизУмирает, но перерастаетИх большая Персия. ПотомИ она уснет последним сном.

Наступает Греции эпохаЗолотая. Фидии живутИ Периклы, но короче вздохаЭра легендарная: возьмутРимляне Афины, и на убыль,Школа дивная, и ты пойдешь…Август и Виргилий, и к кому быМысль ни обращалась — оборвешьИх дыхание, как жизнь большаяПоступает, кадры обновляя.

РаспропагандированныеВ сказочных для прошлого масштабах,На поля минированныеДвинулись народы. В многих штабахГенеральных генералы ждутДонесений, пишутся приказы,Целые дивизии идутУничтожиться. Взлетают фразы,Как ракеты пышные, в тылу.На прием съезжаются к послу

Важные сановники и дамыИ шоферы, вместо кучеровДней Наполеона, тот же самыйПродолжают разговор… «КаковНаш-то: две звезды… Нам к балеринеN. отсюда ехать…» — «А жена?..»«В трауре мои…» «По ком?» — «По сыне…»«Что же делать, господа, война…»Срывы человечества и взлеты:Дедал, Леонардо и… пилоты…

Все по-новому, и как тогда.Жизнь модернизирует Жюль ВернаИ Толстого. Хороша вражда,Как всегда… и стыдно жить, и скверно…Весело, взвиваясь, улетатьИ врага найти за облаками.А младенцы? А жена? А мать?..Что ж, земля играет именами:Ей из всех планет милее Марс,Ей из всех богов нужнее Марс.

Да и кто не чувствует великойПравды яростной? Кто не плененДжунглей устрашающим владыкой?Слышишь, как вдали рыкает он.Мелко вздрагивает антилопа(Вот и мы — от горя, и тоски),Вся живет экзотикой Европа,И старинные материки —Азия и Африка — все ближе,И ясна живущему в Париже

Гибель целого народа: стойВ изголовье древнего Востока…Слышит ассириец чуть живойГолос иудейского пророка:«Был ливанским кедром ты, Ассур,И в саду Господнем ствол и веткиНе бывали краше; не был хмурЗдесь ни юноша, ни старец ветхий,И молились дети за отцовУ твоих каналов и ручьев».

Но легло проклятие на выиМужественные, и кто пройдетМимо разоренной Ниневии,Тот1 свистит, в ладонь ладонью бьетИ глумится: чтобы скот в загонеЗдесь держать, еще годишься ты!Только и в великом ВавилонеТоже рухнет скоро, с высотыУдивительных садов висячих,Спесь… Не дело оскорблять лежачих…

Как они изнашиваютсяИ стареют, бедненькие, страныИ народы… спрашивается,Где теперь иные великаны?Тигр струится, и Евфрат, и Нил,Как тогда, но вавилонской башниНет, и пирамид не пережилДух Египта. Где ты, сон тогдашний?.Что же, славная еще вчера,Так и наша промелькнет пора.

Я люблю твои метаморфозы,Друг земля, богатая людьми,И благодарю тебя за грозы:Многое, пожалуй, отними,Но спасибо, что даешь упитьсяЗрелищем и звуком перемен…У Овидия, глядишь, и птицаВместо девы, и летит, и пленОдного существованья новымДля нее сменяется. Суровым

Духом экспериментальных школВымуштрованы, мы ниже сказки(Или выше), вымысел отцвел:Здешние завязки и развязки —Дар истории. Опять она,Муза и наставница народов,Угрожающе вдохновлена:Без длиннот и робких переходов,Как направо и налево ейРасшвырять не терпится людей!

Скоро уж потомки разберутсяВ том, что на земле произошлоВ первой половине века. ЖгутсяНаши дни, и трогать их не зло,Не предвзято мы еще не можем.Две войны, неизмеримый сдвигРеволюции. Друзья, отложимВыводы, благословляя мигЗрелища, которому нет равныхНа земных дорогах неисправных.

Хорошо, что даже ананасПромелькнул в военных донесеньях,С тропиков оповещают насО победах или пораженьях.Удивительные именаИ растения все ближе, ближе —Культ змеи, пантеры и слона,Острова, которые, поди же,Чем только не привлекали вас,Мореплаватели… Ананас…

Он у Елисеевых витриныУкрашал, в «Онегине» егоЗолото мелькнуло. ФилиппиныИ Борнео, где чего-чегоНет для нас диковинного, сталиТемой дня. Какао, каучук,Вот они откуда, что за дали!Где-то стрелы все еще и лук,Стаи обезьян и райской птицыПерышки, а мы южнее Ниццы

И Неаполя среди снеговИ воображеньем неохотноУносились. Только ГумилевЗвал туда, и был бесповоротноОсужден Разумником: к чемуСеверу экзотика! И что же —Вот она в пороховом дымуБлизко, близко… Разве не похоже,Что и юг открыли, и востокСамый дальний все мы. За урок

Географии сажусь. УчительСтрог — сама эпоха, — что ж, пора.Зной, жестокий мысли усыпитель,Покажи, чем были мы вчера,До истории. Народец дикий,С предками потомка породни:Так же поднимали в воздух пикиГрозно, вероятно, и они…Погрузимся в истину! Все надоЗнать. Какая там Шехерезада!

3

Гикает пастух, бежит овца,Голосит ягненок, как ребенок,Уходящему кричат с крыльцаЧто-то хриплым голосом (спросонок),И туман безмолвствует в травеИ лесах и, звуки поглощая,Торжествует только в синеве,Где уже светло. Стоит большаяТишина, и трогательны в нейГолоса гогочущих гусей.

Звуки утренние у деревниТем и хороши, что есть простор,Их в себя вбирающий. ПлачевнейПробужденье, если в мокрый дворДома с этажа седьмого глянуть,Просыпаясь в городе. Темно.А железный гром, готовый грянуть,Приближается, уже давноРядом первый дребезг телефонаРазбудил кого-то. Однотонно

Выл и долго фабрики гудок,Первые автобусы промчались,И покрытый копотью востокПосветлел, но фонари осталисьВсе еще зажженными. Шурша,Шаркая, подошвы, метлы, шиныТрутся об асфальт, и вся душаПроститутки слушает невинныйХохот школьников, вскочивших в трам,И завидует их матерям…

Быстрый, но проныра, но пролаза,Согласитесь, гений горожан…Что ни говори, крестьянин — база.Даже тупость хитрая крестьянЧеловечеству необходима,Потому что, как на тормозах,Вся история огня и дымаМедленней сползает в деревнях,Словно слыша в полевых работах:«Легче, милая, на поворотах!

Все равно и завтра, как вчера,Будешь, я хочу, по мне равняться.Долго ли, пускаясь на ураВ новое, — сорваться и зарваться.Много понаделаешь машин,Да сама же их и поломаешь.Сто у вас путей, а мой один.Или ты его не уважаешь?»След сохи в глубокой борозде,Одинаковый всегда, везде.

Сообщающиеся сосуды —Город и деревня. УровеньКак бы колебаний амплитудыОт смещающейся ночь и деньМассы наблюдений столь различныхИ привычек. Все-то напоказ,Под прожекторами у столичных,И внимательнейший нужен глаз,Чтобы развращенному рекламойЖить природы затаенной драмой.

Сеятель, бросающий зерноВ черное распаханное лоно,Как ему ты нужен, как оноПереходит правильно в зеленое,Ну и желтое… А твой амбарСколько раз наполнен и пустеетИ опять… Уже хозяин стар,Землю сын его вспахал и сеет,И коров гоняют, и овецВ хлев, на луг. Благослови, отец!

Три у Библии основы: ложеМатери и колыбель и склеп,То же, что у нас, и дальше то же:Труд, и слезы, и насущный хлеб.Я за то и полюбил деревню,Что она не суетливая,Что ее, и темную, и древнюю,Замысел от бешеных тая,Благодатная, как в дни Исхода, —Для себя взлелеяла природа.

Кто на языке своем (без слов)Говорит с каким-нибудь фруктовымДеревом — о тяжести плодов,С травами о граде, под лиловымТуч исподом, и с любой овцой,И собакой о для них желанномИ необходимом? Но большойДиалог у человека с Паном:Мало нам земного божества,Над которым неба синева.

Полюбил я в Зальцбурге обычайТех беречь, кто что-нибудь поет:Где еще на свете щебет птичий —Право на заботы и уход.Пением все радостней, все ширеЦарство зелени потрясено,На шестах, как на своей квартире;Хлеб находит птица и зерно,А в лугах и рощицах знакомыхСколько червяков и насекомых.

Птичек я давно уже люблю(Крылья их — над нами превосходство),Беззащитной прелестью целюМировое зрелости уродство.Часто птичка под моим окномМне певала (все равно какая)Не совсем обычным голоском:Так хотелось верить мне, внимаяЗвуку низких и высоких нот,Что меня душа твоя зовет.

Я люблю их, осторожных вестницСчастия, и музыки, и бед,Резвых и застенчивых прелестниц.В воздухе люблю не грубый следГолубя, летевшего к Марии.Или с веткой мира голубейНе напоминают ли простые?И не грех, что любит воробейГорсточку навоза (гном эфира,Весел он и в прозаизмах мира).

Почему же только соловьяНе пленяют зальцбургские рощи,Словно тень его смущает — чья?Позабудь, что правда много проще,И расскажет каждый уголокО свободе и о лапе львинойОхранителей, и всем упрекЗа чистейший гений соловьиныйТы расслышишь памятью своейВ безголосой музыке ночей.

Моцарт, удивительное имя,В чистоте и прелести никтоНе сравним с твореньями твоими,Разве только Пушкин и Ватто.Моцарт… в голосе его и пальцахЗвук небес и легкость бержерет.Как лазурь на грязно-бурый Зальцах,На действительность глядит поэт:Зло к нему, а от него обратно —Все, что ясно и благоприятно.

Как его ты чувствуешь! С тех пор,Как ходить ты стала в MozarteumСовершенствоваться и в соборВслушаться в органное Те Deum,Что-то в чистом голосе твоемТак же переходит в ликованьеИз трагедии, как в молодом«Voi che sapete!..»[27]. Состраданье —Главная мелодия твоя.Жизнь… Шаг от нее до жития.

Горы! Белоснежное Тироля,Тайное и мощное высот,Где людей особенная доляСловно птица певчая поет.Я привез столичного пейзажаСерые и грустные тона,В памяти еще и в легких — сажа:Недоверием душа больна.Только долго можно ли в ТиролеНе подозревать, что ты на воле!

Друг крестьянин, отчего же, какЗемлю ты возделываешь, трудноМне возделывать поэму. ЗлакНе нужнее, чем слова… А чудноБыло бы за часом час, как ты,Там и тут и всюду поспевая,Драгоценные взрывать пласты,Сеять и полоть, но городскаяНервность у поэзии: порыв…И не Савл я, а лишь Сизиф…

Торопился в молодости жаднойНахвататься знаний, нахвататьНаслаждений, выучился складноПесни петь, развратничать и лгать!Все бы ничего, да только сдуруЖизнь, природу, женскую любовьОтдал черту за литературу,Враг ударил, и не в бровь, а в глаз —То есть в сердце, и его не стало.Не отсюда ли беды начало?

Силы промотав и не развивНичего, что требует терпенья(Словно оторопь нетерпелив),Я сегодня узнаю мученьяПросыпающегося в гробу,Аллегории небезопаснойВерен я: мне кажется, на лбуУ меня знак появлялся красный,Как у черту проданных, да чтоДаже он перед тобой, Ничто.

Выздороветь есть ли для больногоРадость и нужнее, и острей?Все и восхитительно, и ново,Хочешь есть, гулять, любить людей.Сердце бесконечно благодарно,Что в кровать ложишься, чтобы спать,А не грезить, не лежать бездарно,Целыми неделями лежать,И понять не можем без усилии,Как же мы здоровья не ценили.

Ты чего хотел бы горячейЖизни? Стать здоровым. Но едваМожно быть счастливее людей…Вылеченных от дурной морали.И не скарлатина, и не корьУ тебя, как в детстве: полумертвыйСердцем ты, и не пускает хворьГоды целые печальной жертвы.Вот и я (а сам не верю) — жив,Но ужасен был бы рецидив!

4

Солнце и заря над спелой рожьюИ над срезанной и над землейЗимней и уже весенней, дрожьюДо нутра пронизанной… ТакойПравды и всемирной, и крестьянскойЧувствую величие. А горВсе хребты. А глуби океанскойТьма, и всех живых немолчный хор…Птица, жук, ягненок… ОтдалилсяМир иной, и в этот я влюбился.

В черном, облегающем трикоРежет лед на беговой дорожкеМельников, оставив далекоЗа собой соперников. Сережке(Местный, царскосельский, чемпион)Гимназистки: «Наддай! Не мешкай!»Для меня, подростка, чудо — он,Но другой мгновенной перебежкойЗнатоков пленяет навсегда,Ухом чуть ли не касаясь льда.

В позе на минуту дискобола(Вверх одна, другая вниз рука,Согнуто колено) как прошел онС вдохновением, но без рывкаПо дуге крутого поворотаИ уже свободно по прямой,Что за длинный шаг (от гончей что-то)Пролетает, руки за спиной.Жаль мне тех, кто нервной и призывнойГрации не чувствует спортивной.

Впрочем, если надо выбиратьМежду чемпионом и Паскалем…Несравненная, природа-мать,Никогда мы камнем не завалимВсех твоих просторов, никогдаНе разлюбим. Ты не позабыта,Только ты для вечного судаПробужденной совести закрытаИ предоставляешь нас в борьбеИ страданиях самим себе.

Я географическим экстазомОдержим все чаще. Любо мнеОхватить хотя бы мыслью разом,О другой, космической войнеПозабыв, — леса, моря, пустыни,Страны… Край ты мой, родимый край —Весь в снегу, но жарко в ПалестинеВ Мексике… А там уже КитайЗа хребтами страшными Тибета.Кожа у людей другого цвета.

Путешествие, река, гора,Храмы, памятники и музей…Новые обычаи… пора,Впрочем, дальше… кактусы, пигмеи,Нестерпимая жара, царек,Чуть не людоед… Миссионеры…Дальше, дальше: ограничен срок…Токио, Везувий, Кордильеры,Нил… Добавьте Мельбурн, и готовОчерк: наши пять материков…

В январе вставало над конюшнейТо созвездие, чье так меняРадует сверканье. РавнодушнейЯ к другим, а твоего огня(Словно семисвечник для левита)Семь лучей мне дороги. ЗажженТы сейчас над полем, весь открытый(Крыша не мешает) Орион.Летом с неба здешнего ты сходишь,Над Австралией, над Чили бродишь.

Чили, Гватемалы и другихСтран диковинных, заокеанскихКраски: отражается на нихРадуга обилия — гигантскихБабочек, чудовищных жуков.Птички с ноготок, лес первобытный,Реки полноводные, хребтовСнежных грозное и аппетитный,Яствами богатый вижу столИ твою красавицу, креол.

Я бы мог назвать поэму — праздник,Потому что, как ни тяжелоС вами, негодяй и безобразник,Быть почти сообщником, — светлоНа земле. Преданиям и сагамВерю, потому что ты со мной,И сегодня, скажем, КопенгагенСлавлю: сероватый, деловой,Он овеян сказкой Андерсена,Как симфонией и вальсом — Вена.

Я дрожу от сырости, и жаль,Что Febbraio[28] здесь и впрямь furbaio[29],То есть это не февраль, а враль…Тот мобилизован operaio[30]И погибнет завтра же в бою,Как другие, молодо и щедроЖизнь — кому? — дарящие свою…Peter, Pierre, Pierino, Петя, Pedro!Дни войны хоть и реальность, а,Как у Гофмана, у Э.Т.А.,

Прошлое, но это в настоящемВсеми пережитого напор,Это в гении, себя творящем,Всех его предшественников хор,Это (как плотину прорывая)В наше превращается мое,Это вся история земная,Называемая бытие…То, что поважнее анекдотаИз Толстого или Геродота.

Память, Мнемозина, ты уснутьНе давай ушедшему в покое.Надо человечеству вернутьИ Ахилла, и осаду Трои.На сегодняшнюю нашу речьГнедич переводит «Илиаду»…Зная, как минувшее беречь,По Екатерининому садуВ мысли погруженный господинС важностью гуляет. Карамзин…

Был сперва географом Татищев,А когда увидел, что границВнешних глубже внутренние, ищетОн в истории, где столько лицИ страстей и преобразований,Смысла. И поэты наших днейТоже в хронике, певцы во стане…Музы ведь язычница, и ейКондотьеры Борджиа и СфорцаБлиже Николая Чудотворца.

А не больше ли, чем их дела,Житие того, чьи мощи в Бари.Всем его Россия предпочла(Назовут ли ныне «пролетарийСвятости» над чистотою ризНе дрожавшего, лишь за работойВедавшего отдых?). Враг подлиз,Он вникал с особенной охотойВ то, что называют жизни грязь, —Бедному слуга, с большими — князь.

Есть у сильной веры и такое:«Трое и один, да, негодяй,Говорю тебе: один и трое!Ах, не хочешь? На же, получай!Это будущий святой и Арий.Стыдно, да… Но разве не хорош?Равнодушие кого не старит?Вот и ты, разоблачая ложь,И особенно у самых сильных,Не подыскиваешь слов умильных…»

Трудно, слишком трудно всем таким.До чего же легче равнодушным.Как ты сталкиваешься с иным,Лучшему в себе же непослушным!Как в негодовании твоемКой-какие ноты драгоценны…Так могла с влиятельным лицомРазве Катерина из Сиены…И в твоем «хочу» и «не хочу» —То, что каждому ли по плечу?

У Петра лицо дрожит и руки:«Чтоб сейчас же!..» Но ему под статьЯков Федорович Долгорукий:«Дай сперва обедню отстоять…»И явился Л. «Ах, ты так?..» БывалыйЦаредворец рядом весь дрожит,Но не он: «Ну что ж, убей, пожалуй,Александр, но я-то буду Клит…»«Объяснись!..» И вот уже по сердцуСмелый князь гиганту самодержцу!..

И опять безмолвие крестьян,Занятых коровами и рожьюВ глубине залитых кровью стран,И опять они на милость БожьюУповают, сыновей отдавГороду, и войску, и границам,И опять не знаешь, кто же прав,Но угадываешь все по лицамМалых и больших, вступивших в бой:Правы мученики, прав герой!

5

Глотку петухи дерут, горланят,Провели коров на водопой.Наблюдениями тайно занят,Снова наслаждаюсь вековойПравдой скотного двора: бык — Апис,Что за грудь, и морда, и нога!На папирусах недаром записьИ на камне: глаз или рога…Озабоченных и беззаботных,От души приветствую животных.

Нервная брезгливость индюка,Нехотя и с клекотом особымЧто-то клюнувшего. Два клыкаТигра раздраженного… УтробамРазным столько на земле даноАппетитов, шкур и оперений,И с чувствительностью сплетеноВсе такой, и столько выраженийИ таких у откровенных глаз,Морд, зубов, что скажешь в сотый раз

Слыша слово «человечность», — бросьте!Лучше поучиться у зверья,С жадным хрустом гложущего кости.Лицемерить не хочу и я.Очень рад гимнастике, обеду,Новой книге и костюму… ноСлишком рано праздную победу,И все чаще сердце смущено…Итальянцу милое «pagano»[31]Мне звучит как русское «погано».

Снилась мне сегодня жизнь твоя,Было удивительно и грустно:И такое ведь из бытияСделано, и до чего искусно.Сколько надо срывов, сколько проб,Сколько вдохновенья и удачи,Чтобы раньше чем положат в гроб,Развернулась так, а не иначеХрупкая и чудная краса,Над которой времени коса.

Мил тебе горбатый, неимущий,Заподозренный (на деле чист),Без надежды, но еще зовущий,Верующий или атеист —Все равно. А только непременноДаже в унижении, в грязиПомнящий, что все же что-то ценно,Даже драгоценно, но вблизиДремлющего самоупоеньеВновь твое питает возмущенье:

Угрожая, что себя убью(Прошлого постыдная страница),Жалость благородную твоюКак же я заставил торопиться.Но, уйдя от диспутов и склок,Боль и муку я в полях рассеял,Воздух гор от главного отвлек,Ну и пожинаю, что посеял:Упиваюсь мыслью, а война…И пою, а ты себе верна:

«Что ты знаешь? Память сладострастья,Тему сокровенную нутра,Яркую от чувственного счастья,Словно пережитого вчера.И не память низкую обжоры:Память — восхищение и страх,То есть на пленительные вздоры,На слова (особенно в стихах)Или на события, на лица…Ты, конечно, вправе ей гордиться.

Именно она обостренаУ поэта Сванна и Германтов.Но другой она подчинена.Не игра чудеснейших талантов(Гениями даже их зови) —Счастия нужней для человека:Слушай память совести, в любвиНенавидящей. Она у векаНашего постыдно коротка,Но за ней и перед ней века.

Говорят, что это устарелоИ опасно, как аппендицит.Но прозревшему какое делоДо того, кто верить не велит.Самого ответственного дара,Если не по силам, не желай.Это — наслаждение и кара,Это — ад, чистилище и рай.Это — грозной Дантовой терциныСтиль не устаревший, но старинный».

Я отмалчиваюсь. Не пишуВсе еще буколик, но с отрадойВ мой дневник нередко заношуПохвалы крестьянам. За оградойВоз, и падает с него навоз…Понимаю Левина и КиттиБолее, чем Вронского. ПсихозОтдыха вне мировых событий,Вне борьбы за лучшее в себе:Счастие наперекор тебе.

И уехала ты… Зеленея,Колос зрел и падал под серпом…Год вращения земли, идея,Но с каким реальным багажом:Год великого переселеньяМасс народных, первый год войны,То есть как бы сверхземлетрясенья,Чьи толчки из рухнувшей страны,Из дворцов и хижин и притоновСтолько вырвут и молитв, и стонов.

6

Бог увидел сытого меняИ сказал: «В тюрьму его заприте,Пусть он вспомнит, кто его родня,И к нему вернется утешитель».И на чей-то нервный в стенку стук(Зов соседей, может быть клейменных)Более глухой ответил звук,Паника ударов учащенных:«Неужели ожило в груди?»«Пострадай сначала. Посиди!»

Приходил тюремщик и в решетку(Не распилена ли?) бил бруском.Словно брошенный в Харона лодку,Я туда, где плачут, был влеком.Отдалялось поле, небо, горы,Все, что ведь и раньше я любил,Да не так… А здесь опять дозоры,И железом о железо билЧеловек с ключами, с тяжкой связкой,И дарил звероподобной лаской:

«Друг, не унывай, не первый ты,Не последний. Я твое начальство.Только я не злой…» И с высотыСвоего безвредного бахвальстваОн ко мне, как боги, снисходил…Заключенного не оскорбляетЧей-то административный пыл:Лучше многих несвободный знает,Что и все тюремщики в плену…Правду бы найти для всех одну!

И почти без света в белой келье(Переделан женский монастырьВ карцер) долго, чуть ли не в веселье(Так восторженные шли в Сибирь)Я смотрю в себя и вижу: надоИ такое (наше — пострадать,Наше — вытерпеть), и, если гадаКровь во мне и жажда лучше стать, —Мучиться пора и в целом, в общем,Где, во зле живя, на зло мы ропщем.

В человечестве идти ко днуИ в себе… То и другое сходно,С «ними» и с собой вести войну —Небу только это и угодно.И не раствориться в жизни сейДолжен я: разлука лишь земнаяДушу всю мою слила с твоей —Вся ты не умрешь, и умирая…«Без тебя?..» — «Ну как же умереть?Что-то уцелеет? Правда ведь?»

Я страдаю, но чуть-чуть по-детски,Беззащитно-сладостно… ТюрьмаВ Польше и контрабандист Песецкий,Истинный поэт… Сырая тьмаШпильберга и грустный итальянец…Восемь лет в подножии креста,Все простив… Чахоточный румянец,Взор энтузиаста… Или таНочь церковная и по-латыниПриговоры… Пелико, Челлини!..

Строили Иваны: Калита,Грозный — здание Руси Московской.Невский отделяет, как черта,Их от новой жизни, от ПетровскойИ ее наследия: один,Тоже царь и преобразователь,Стоит всех: та foi, voila Pouchkine!..[32]Только в кандалах его приятель —Декабрист (воистину, как жаль!).Не удачливей и наш февраль,

Чья почти мгновенна агония…У истории особый суд,И уже советская РоссияС лозунгами: диктатура, трудИ границы собственности, в славеЖесткой воли и больших побед,Нашу индивидуальность давит,Не оправдываясь: мы, сосед,Потерпи, насилья мир разроемИ, увидишь, новый, свой, построим!

Может быть, но мы ушли в раскол,Крайности железные смягчая,Снова эмигрант себя нашелВ черном холоде чужого края!И увидел он, что и странаЯсная искусства и лазуриАнгелами не населена,И пора бы всей литературе,Чьи отцы и Гете, и Стендаль,Протрезвиться (новая печаль!).

Только все же и любовь навеки:Нет такого места, где бы ейЗапретили властвовать, и, векиОпустив, коллег и сторожейЗабывая, — слышит заключенный:«Женщина, вот сын твой». Так и естьКак подкидыш или незаконный,Терпит он побои жизни… Есть,Пить, спать и уже последней скукиДно увидеть, чтобы сила муки

Окончательно (как молоток —Мрамора куски) отбила лишнихСтолько навыков. На долгий срокЗапертые, думайте о вишнях,О горячем кофе с молоком,Жадно, с жаром — голод не унизитГлавного ничуть: в большом, простом,Цельном вы, и скоро вас приблизитНесвобода к высшей из свобод…Хорошо, что близок Новый год.

Я люблю зимы оцепененье…Смерть? Но скоро ведь опять весна…Восхитительное повтореньеПройденного… Что же, что длиннаНочь и нездоровится: так сыро,И земля безмолвствует и спит.Только все, что в стороне от пира,О живых и мертвых говоритЯвственнее, и еще о детствеИ религии, о лучшем средстве

Из всего на свете извлекатьИстину… Я тоже, как другие,Покоряться вынужден: бежатьНекуда. Предсмертной агонииБлизки многие мои часы,Вспоминаю все, что я плохогоСделал людям. Вот они — весыЗла, добра… Мучительство и ново,И старо. Я в келье неспроста.У страдания (и без креста)

Что-то есть божественное…Тени бледные передо мной. О комГрусть моя? У поздних сожаленийСлезы многие, когда кругомБольше муки, чем в других столетьях,Страшно, что скрывать, и за себя…Если же топор на тех и этих,Значит, он, увы, и на тебя…Но зачем я спрашиваю этоВ темной камере, где столько света?

Ты меня спасаешь. А самаЧем жива? Так жутко не бывалоМне еще… Ужасный год. ЗимаИ тюрьма… Всего-то было мало.Не умея глубоко страдать,Слишком озабоченный покоем,Должен был тебя я потерять…Сердце бьется с новым перебоем:Малодушествую и горю.С ближними как ближний говорю.

7

Вот и лагерь концентрационный,Нерв Европы новой. Длинный стол,Так же мягко полуосвещенный,Как у Леонардо. ОреолГоря, тихое недоуменьеУ евреев, ждущих, что дадут…Библии простейшее значенье,Может быть, доходчивее тут,Чем в других убежищах позорных(Для униженных и беспризорных)…

Мягкость женственная, даже лесть,Мелкое предательство, раздорыШумные и жалкие… Что естьС теми общего у этой своры?..С теми, кто подготовлял приходСущества бесплотного, как слово…Что такое «избранный народ»?Но уже решение готово:Здесь шумящие вокруг столов —Из семьи Его учеников.

Грустные глаза у них. Смеются,Тощий свой прихлебывая суп…Вновь унижены и не сдаются.Вновь народ такой-то, зол и груб,Чтоб военным играм не мешали,Гонит Шейлока, а с ним и всехБедных и затравленных. ПечалиДети, разве не отпущен грехВам ожесточения, нахальства,Жадности, злословия, бахвальства?

Негодующему на такихЯсно, что несносные упрямы,Как бесспорно знающие: ихВеры и увертливости драмыПоразительны по глубинеЧистоты, и так ли уж печально,Если торговавшие на днеРимской древности и феодальнойИ сейчас — воистину душаМира (и льстеца, и торгаша).

Можно не арийца от арийцаПо тому хотя бы отличить.Что один и рыцарь, и убийца,А другому страшно кровь пролить.Как патриций на христианина,Презирая и жалея их,Как на Человеческого СынаВоинов ватага молодых,Смотрит новый век на иудеев,Тяжбу с ними новую затеяв.

Братство и Мессия… Чудный бредИменно у них еще возможен.В их судьбе, католик и сосед,Камень ростовщичества заложенКем? Не оттого ли и отпор:Гениальность цепкого расчета,«Денежки». Но весь расчистив сор,Знаешь, чья доходчива заботаО великом равенстве людей:В сердце христианства — иудей.

Бедный родственник ИезекиляНа гуманистических ролях,Жгучей ненависти не осиля,Потом унижения пропах.Судьям, и царям, и патриархуИ сегодняшний подобен жрец.Иеремия, лучше Ирмиаху(Чудный звук), Израиля венецНа века почувствовал терновым(Розы вплетены в Завете Новом).

И уже тогда и не одинГоворит о счастии узревшихТо, загробное. ПростолюдинБиблии, для нас, для не посмевшихВ неисповедимое взлетать,Будут ли достаточными целиЗдешние? Или тоска опятьНебеса откроет, чтобы смели…В концентрационном лагереВ холоде писал я (в январе).

Был я не один: как звери в клетке,В комнатах и зале пятьдесятЧеловек, среди которых редкийНе был чем-то (Herr Kommerzienrat)[33],В мелком зле зевали, огрызались,Долго спали, ели поедомОдиночек. И меня касалисьИх несчастья не одним крылом.Словно фурии они кружились,Нового умчать с собою силясь.

Но была заветная чертаТвоего присутствия, за этуНе переступала мерзость та(Муза так сварливую газету,Грустно и брезгливо пробежав,Тут же забывает), и с любовьюДушу ты мою, с пути убравМелкое, к чужому изголовьюПо ночам вела не раз: «Жалей…Видишь, как он спит в судьбе своей…»

У меня лирическая муза,Но размеры эпоса нужныДля тобою поднятого грузаИ моей и не моей вины.Есть же, кроме лирики жемчужин,И большая форма… Не покойНами у Гомера обнаружен,А глухой сочувствия прибой,Выносящий на берег убитыхВ битвах и расправах знаменитых.

Приходила музой ты ко мнеИ строка звучала величаво,И на пленника в чужой странеПрошлое терциной и октавойНадвигалось, как прибой, шумя,И, как море на песок, слагалоМежду рифмами двумя-тремяТо, над чем нервически и вялоВ поисках ответа, а не фразЯ на воле мучился не раз.