Читать интересную книгу Океан времени - Николай Оцуп

«Губы иссохли, остались уста…»

Губы иссохли, остались уста,Глаз не осталось: пара очей.Сколько займет дней и ночейНочь Иоанна Креста?

«О, если б мне с нею обняться…»

О, если б мне с нею обнятьсяИ в вечность вдвоем унестись,О, если б над миром подняться!Но слезы напрасно лились…

«Да будет так. Не мой же это дом!..»

Да будет так. Не мой же это дом!Из тела никнущего жизнь Ты вынешь.В смирении стою перед концом,Но знаю, что Себя Ты не отнимешь,

Все это раньше быть могло,Но медлил Ты, чтоб я и сердцем понял:Отечество не Царское Село,А благоденствие Твое в Сионе.

Кто псалмопевцу-грешнику ровняВ уменье петь и силе покаянья?Но перед смертью есть и у меняСвидетельство почетного избранья.

ДНЕВНИК В СТИХАХ. Поэма[7]

Часть первая (1935–1939)

И внемлет арфе СерафимаВ священном ужасе поэт.

Пушкин

1

Хорошо писать на облаках,Хорошо, что это бесполезно,Хорошо, что лучшее в стихахБезответно. В черной и железнойСвязи поездов и городовИ могильных памятников все мыГлохнем для небесных голосов,И любви чистейшие поэмы,В общем, пишутся ни для кого(Не для автора ли самого?).

Если будет у меня читатель,Может быть, его не удивит,Что забыл я, как богоискатель,Меру восхищения и стыд.Но с двумя не говорит ли третийГде-то там, на дивной высоте,Если мы доверчивы, как дети?Все мы братья и по суете,И по муке. Встретимся же, дальний,С дальним — в климате исповедальни.

Как ни утешительно узнать,Что другое сердце отозвалось,Что ему приятно повторятьЧто-то из тебя, хотя бы малость,Радостно при жизни, а потом,Вероятно, и того блаженней, —Не достойнее ли: ни о чемНе загадывать и без сомненийДелать то, что делаешь, любяВсе, что хочет выразить себя.

Это — пчелы, да, сегодня — пчелыНад цветами или муравьи,Это — море летнее и голыйКамень, и над всем глаза твои.Ты, меня вводящая в природу,Как впервые голос вводят в хор,Ты со мной все глубже год от годуПроверяешь прошлого позор,К новому меня подготовляя,Словно здесь бывает жизнь вторая.

В образе Архангела с мечомЯ тебя всего яснее вижу.Ничего, что в платье городскомТы запоминаешься Парижу.Ты давно покинула самаБлеск и бестолочь столицы вздорной,Окрестившей — «горе от ума» —Жребий твой и в самом деле спорный:Слишком он трагичен, слишком чистДля красавицы и grande artiste.[8]

Да и что такое жрец искусства?Грозную и с ним ведут борьбуНе туда направленные чувства,И читаешь у него на лбу,Что до гроба здесь благополученИ увенчанный не может быть.Ведь мечта, с которой не разлученБыл Толстой, — и участь разделить,И владения с простым народом —Не случайно кончилась уходом.

Если это и нелепый жестИ уже, конечно, запоздалый,Лучших много ли найдется местВ прошлом человечества? Пожалуй,Лишь одно сильнее для меняБолее суровое виденье:Гоголь перед смертью у огня,И его, как жертва, сочиненьеНа уже обугленных листах,И почти безумие в глазах.

Что искусство? Как свечу, задули,Стоит только буре жизнь рвануть.Словно с облегчением под пулиДва поэта подставляют грудь.Потому что дорожить не стоитЧерез меру делом рук своих,Потому что кровь обиды моет…Может быть, у младшего из нихВсе к развязке более готовоВ середине странствия земного.

Лермонтова только увели,Только сократили срок изгнанья…Старший не ушел бы от земли,От всего ее очарованьяРано так, но формулы случай:Моцарт и епископ Колоредо,Пушкин — император Николай…Муза, католическое credo,Музыка и власть… Знакомый план:Блага капелька, но весь тиран.

И мечтаешь: может быть, в лазуриХорошо, а так не стоит жить —Надо ненавидящих от дури,Нежных от бездушия лечить.Будь не слишком необыкновенен,Друг, меня уверивший: дойдем! —Я бы, вероятно, как Есенин,На крюке висел под потолком.Все чернее делалось и диче,И явилась ты, как Беатриче.

Нет, не Беатриче, ведь онаТолько символ чистоты небеснойИ в поэзии наделенаБлагодатью после жизни честнойИ обыкновенной. Встреча с нейВ переулке слишком мимолетна,И поэту от ее речейРадостно, когда она бесплотнаИ когда он лучшее своеВыразил стихами за нее.

Ты не Беатриче, ты другая —И, не только вечностью жива,Говоришь со мною не из рая,И свои лишь у тебя слова.Ты не триумфально-безупречна:В жилах — кровь, и для полубогиньСлишком ты (без меры) человечна,Но, далекая и от рабыньС их мечтами об одном полезном, —Вся ты и в реальном, и в надзвездном.

И задача легче у меня,Чем у гениев литературы:Твой, не обеляя, не черня,Образ истинный — писать с натуры.Что-то и в телесности твоейНе совсем, по-моему, телесно,Словно ты гостишь среди людей,Будни ноткой радуя воскресной,И в лицо, как можешь ты одна,Ты сказала, в чем моя вина:

«Слабый и на легонькое падкий,Мужа, если даже очень злы,Не смущают резкие нападки,И не опьяняют похвалы…И в заботы о благополучиеВсем ты увязаешь существом,Словно муха в кружево паучье,И мириться любишь ты со зломИ его не слышать и не видетьИз боязни сильно ненавидеть.

У тебя врагами каждый деньБыли: неразборчивое счастье,Как двойник, похожее на лень,И безрадостное сладострастье.Не умея не предпочитатьДальним арфам чувственную лиру, —Не очистившись, ты смел блуждатьВ поисках ответа по эфиру.Труд напрасный: в жизни и стихахУ таких, как ты, хозяин — страх.

Вам не раз, как будто за пределомЗдешнего — обманывает слух, —Кажется, что, пренебрегший телом,Вырвался освобожденный дух.Но куда? В пространство ледяное,Где — уже напрасно не зови!Не утешит слабое, земное,А высокий холод без любви,Словно для приговоренных плаха, —Школа мученичества и страха!»

Страха, что срываешься в дыру,Видную из-за оконной рамы…И подходит к смертному одруУжас в образе прекрасной дамы.Ужас, все на свете потеряв,Не увидеть и другого света,И на части стонущий составУ с ума сходящего поэтаРвется, и к нему жена и матьСмерть на помощь вынуждены звать.

Рано мы похоронили Блока,Самого достойного из нас,Менестреля, скептика, пророкаВыручил бы голос или глас…А его лиловые стихииС ней и с Ней (увы, «она» былаОтвлеченной) и любовь к России,Даже и такая, не спасла…Разве «та, кого любил ты много»…Но молчу, не надо эпилога.

Жаль поэта! Он-то заслужилМенее мучительной кончины…Некто выбивается из силВ тридцать лет без видимой причины.И тогда, кто знает почему,Что-то вроде медленной расплатыВыпадет на долю одному,А другому, худшему, — вожатый,Чтобы поднимался вновь и вновь,Чтобы высветлить пытался кровь.

Смерть ли до того была желанна,Что узнать настала мне пора,Что такое сердце. ОкаяннаДля тебя душа, еще вчераНизменная, твоего поэта,Но ее ты любишь новый звук.Беатриче льстивого приветаНе произнесла, и слез и мукДанте стоила в преддверье раяОтповедь ее. Меня такая

Ты остановила на земле.Без лирического поцелуяТы со мной, потерянным во зле,Так заговорила, негодуя.И давно знакомые словаСолнце слушало и все другиеЗвезды, и на миг едва-едва,Как понявшему на литургииСмысл ее, — мне приоткрылось то,Что забыл я и бездонно что…

2

Для меня и сельская эклога,И моление о небесах,И о бесконечности тревога,И страдание в земных глазах —Слиты воедино в чем-то вродеОщущения души живойВ новой удивительной природе,Как и все открытой мне тобой…С веком техники, борьбы, наукиЯ уже и в мире, и в разлуке.

Мы о Том, Кто родился в хлеву,Так примерно: сверху или снизуК совершеннейшему существуВсе приводит. Только по капризуСотрясающих природу силКак же в ней могло возникнуть Слово?Или в Нем себя освободилМир от притяжения земногоСтрашными усилиями сам?Здесь ли Он задуман или там?..

Он у нас и светлый, и лазурный,И дающий все, что ни спроси, —Словом, чуточку литературныйИ торжественный: на небеси!Но живущий не единым хлебомЧеловек не так уже нечист,И бледнеет перед звездным небомВременами и позитивист,И на дне трагедии любовнойПервый опыт веры не церковной.

«Я хотел бы веровать, как ты,Без патетики религиозной.От Него ли столько чистотыУ тебя и ласковой, и грозной?»«Замолчи! Нельзя: сопоставлятьИмя с именами!» — «Мне понятенОн, когда я смею обожатьЗдесь тебя: уж слишком необъятен.Больше, чем обряды и посты,С Ним судьбу мою сближаешь ты.

Научи, какая же дорогаДля меня кратчайшая к Нему?Молишься ли ты?» — «Я верю в Бога,Но молиться либо ни к чему —Он и сам тебя услышит, — либоХватит от души произнестиДва-три слова, например: «Спасибо»Или же: „Спаси меня, прости!"»«Как все просто у тебя. А мы-то:Все разъедено, все ядовито.

Мы — какой-то в кляксах черновикБудущей свободы планомерной,Двух эпох еще не прочный стык…Я не маловерный, двоеверный.А, как ты, хотел бы цельным быть».«Слушай совесть. Пытка в дни такиеТолько по ее законам жить,Но добра, как чуда в хирургии,Грех не добиваться, и оноМучить для спасения вольно».

«Что же за меня в тебе болело,Что, со мною нежностью делясь,Словно лихорадочно за делоНадо было взяться, ты взялась?Я уже не молод, жизни новойМне, как ни хотел бы, не начать».«Ни к чему, и к смерти, не готовый,Ты бы должен прошлое понять.Бывшего ничто не уничтожит,И на нем душа учиться может».

Как печально ты произнесла:«Бывшего» и грустно как смотрела.Помню, у какого-то столаТы в каком-то городе сидела.И, как в римском воздухе весной,Дивное просвечивало что-тоЗа твоей поникшей головойС чуть заметной солнца позолотой —Больше, чем простая добротаИли милосердие? Pieta.

Как такое жжет и помогает,Жизнь прожить — не поле перейти,Жаловался, что в строю шагает,А придется по миру идти.Ранили, унизили, сослали,Жизнь прожить — не поле перейти,Долго слезы у меня бежали,И скитальца видел я пути,И свое оплакал, и чужое,И раскрылось что-то основное.

Ядом поколенья моего(Древним, как земля, но обновленным),Не любя иронии его,Дышишь ты с каким-то как бы стоном.Слыша: будь, что будет, все равно;Видя: ни законов, ни запрета,Знаешь, как талантливо-умноУ людей новейшего заветаУтешенье: ничего, сойдет(А не сходит, совесть восстает).

То, чему и не поможешь, — где там,От чего подальше, и скорей…То, что приближается к рассветамПо холодной трезвости своей.То, что полугибель, полувера:Жить не стоит, и нельзя не жить…То, что не причуда — атмосфера,Где тончайшими умеют бытьПолучувства… То, что миром третьимЯ назвал бы (между тем и этим),

Где одна лишь заповедь: ничемДо конца не стоит восхищаться —Не всегда, не очень, не совсем;Где не преступления боятся,А смешного, — вот с какой пришлосьМудростью тебе во мне столкнуться,Ты меня увидела насквозь,Я тебя заставил содрогнуться:Поняла и сердцем, и умом,Чем я буду на пути твоем!

От карандаша и папироскиЯрко-алый станет, не живя,Рот, давно ли лакомый до соски,Входом для могильного червя;Видно, от больниц и санаторийИ конвертов с траурной каймойНе доносится «memento mori»До ушей красавицы глухой.От нее, как от дурного глаза,Зла распространяется зараза.

Есть у женщин, даже с площадей,Для побед холодных и умильных —Пробуй, но потом не пожалей! —Запах вкрадчивый духов могильных.И, его вдыхая на балах,Сколько обольщается влюбленных,Он под утро в томных простыняхЮношей терзает воспаленных.От него — истома и озноб,От него — мечты о пуле в лоб.

Он во все волнующее вкрапленИ приятен, как душистый мед,Потому что, если гроб поваплен,Дух медовый от него идет.Веющий от свадебного тренаТысячи и тысячи невест,Запах, ненавистный, как измена,Сладостен для пораженных местВ сердце подготовленном мужчины.Безнадежный запах мертвечины!

И внезапно что-то, как в горах, —Сразу и не знаешь, что такое, —Что-то, без чего бы мир зачах,Освежит сознание больное.Чайльд-Гарольда горестный урок,Баратынского разуверенье,Мгла, в которой задохнулся Блок, —Это сожаленье и моленьеНе о том, чего на свете нет,Но о том, что обещало свет.

3

Тяжело с душою и талантомЖить на свете — с детства тяжело.Есть у девочки с огромным бантомВсе, о чем другие: повезло!..Что же личико ее серьезно,Так серьезно, от каких забот?Сердце человеческое поздноЖребий свой обычно узнает,А ее уже как будто ранитЧто-то, что ее судьбою станет.

То, чего не стоит объяснять,Что ему, и взрослому, спросонокИногда мерещится опять,Чувствует болезненно ребенок.Вслушиваться надо в детский плач,В голос одиночества: впервые.На веранде хлопотливых дачЕсть ли звуки более живые?В них предчувствие: не обойтисьБез того, чем пращуры спаслись!

Сколько в синем воздухе снежинок,И голландским шагом по кривой,Без стремительности, без заминок,Как ты по льду в шубке меховойПлавно движешься на длинных ножках,Белая снегурочка в снегу.Ты — в высоких до колен сапожках,И в твоей улыбке на бегу —У отмеченных такие лица —Что-то, с чем нельзя же примириться.

Хочется рассеять и развлечь,Грусть твою развеять, голубочек,Хочется от правды уберечь,Но для зрячих нет уже отсрочек.Хрупкое и странное дитя,Так бесстрашна, как не все герои, —Как же ты намучишься, платяИ за неуменье жить в покое,И — когда в опасности другой —За уменье жертвовать собой.

Возраст человеческий, на светеНет значительнее ничего:Взрослые и юноши и дети —Три народа царства одного.Сколько их объединяет сходныхСклонностей, но, кажется, одних,И горячих (с детства), и холодных,После заблуждений молодых,Если быть, как раньше, не терпелось,Вновь облагораживает зрелость.

Потому что может каждый часБыть последним, потому что детиУмирают, как любой из нас,Жить успевших, — никому на светеНе забыть начала дней своих,Грустного блаженства под угрозойМук — не от своих, так от чужих..Сколько раненных бесстыдной позойСквернословием: один намек,И — подточен ломкий стебелек.

Но силен и дух. Дитя, чьи косыЗолотые падали до пят,Та, чьи «други» первые и босы,И в лохмотьях (ты им, говорят,Свой тайком носила школьный завтрак),Та, чье многие тогда ужеСлавное предчувствовали завтра,—У тебя на первом рубеже —Не восторга беззаботный лепет,А негодованья скорбный трепет.

Про нее сказали: Гамаюн,Вещая и раненая птица,Столько было в ней задето струн,О которых детям и не снится.Ей не мать кормилицей была,А цыганка с долей беспокойной!Не она ли ей передалаВсю неукротимость крови знойной,В хрупком теле, тонком, как стрела,Не она ли ловкость развила?

В молодости ярко осияннаАполлона царственным лучом,В детстве ты, как волны океана,Не дневным влекома божеством.Друг на друга странницы глядели:Ручки вытянув перед собой,Ты, смертельно бледная, с постелиНочью поднималась под луной,Чтобы вырваться на зов богиниНа простор, серебряный и синий.

Ножками босыми весь ты садОбойдешь с закрытыми глазамиИ вернешься медленно назад.А она небесными путямиШла и ворожила над тобой.Может быть, охотница ДианаВ детстве и смутила твой покой,Может быть, и стрелы из колчанаСвоего она тебе дала:Прямо в сердце каждая стрела!

Но глубокой доброте природной,Как ни горделиво-хороша,Ты не изменила: благороднойИ была, и выросла душа.Не страшат ни ведьмы, ни Кащеи!Классной дамой брошенный, дневникТы не подняла: и детской шеиНикогда не гнула. Злой старик —Попечитель, дело разбирая,Улыбнулся: гордая, какая!

Гордые не сами по себе,А тогда сердцам бывают любы,Если в них, наперекор судьбеИ ее настойчивости грубой —Сказывается, высокий стройЧистой от рождения природы,Потому что истинный герой —Друг несуществующей свободыИ в каком-то смысле враг людей,Не подозревающих о ней.

4

Нечто вроде солнечной системы(Тем же притяжения путем),Спутники лирической поэмыДвижутся в пространстве мировом.Тема пробегает, как планета,И уже стремится за другойБлагодарная душа поэта,Но, и той давая, и любойСвет и направление, — сияетСолнце и системой управляет.

Как светила близкого зимойБледен луч рассеянный и робок, —Для меня сияет образ твойНеотчетливо со мной бок о бок!Но в разлуке прямо бьют лучиИздали и жгут, как солнце летом,В мировом пространстве горячиНаши встречи. Над своим поэтомВ самом ярком свете ты горишьГде-то там… О нет, не только лишь!

Сказочки Овидия читая,Грустно улыбаюсь: для умаЭто сна и юга ткань сквозная,За которой знания зима.Но зато и в холоде полярномГеометрии меня зоветК формам вдохновенно-планетарнымЧудный, как поэзия, расчет,И прекрасен мир, как древле боги,И досадна роскошь мифологий.

Как звезда не больше в телескоп,Чем для глаза ложное сиянье, —Истину, как лучезарный сноп,Окружает пышное преданье.На увеличительном стеклеЗнания она горит, как точка,Очень ярко в очень резкой мгле:Казнь! Все остальное — проволочка!Чем, и где, и как ты ни займешьГолову, а надо ей под нож.

Все живущие одновременно,Капельки волны очередной,Становящиеся постепенноНовой поколения волной,Чья забота главная: полвекаЧем-то отличаться от других,Знаем же — и глупый, и Сенека, —Между всеми нами нет таких,Кто бы мог хотя бы на мгновеньеТой волны остановить паденье.

Где-то, миллионами гробовОсыпаясь, надо ей разбиться,Чтобы, новых унося отцовИ детей и покрывая лицаМелкими морщинами, волнаНовая, от жизни отрывая,Тоже рухнула и тишинаЧтобы поглотила вековаяПоколенье новое… Вперед,Малая частица многих вод!

Что там?.. Бабочка или снежинкаВ воздухе порхает или цветЯблони осыпался?.. ЗаминкаБлагодатная: в природе нетПрелести, которая меня быНе вернула бережно к твоей…Наши санного пути ухабы,На спине верблюда качка… ЗмейКожа новая, и на АляскеЛай собак в запряжке… Или сказки

Могут с точными соревноватьПравдами земли?.. Но без царевныРазве можно обойтись?.. ОпятьТы, и всюду ты… где бури гневныйВой, где с экипажем кораблиПод обстрелом вражеским кренятся,Тонут, где невесту повелиК алтарю, где очень веселятся,Очень жалуются, — лишь на мигЯ задерживаюсь. Тори, виг,

Гугеноты, гвельфы, гибеллиныИ эсеры и меньшевики —Все уже истории картины…Князь и бард, такие-то полки,Папа, комиссары… ОторватьсяТрудно. Только все же не совсемЗритель я: нельзя не восхищатьсяМне землей, в веках дружу я, с кемПриведется, — но твоя над всемиЖизнь, и у тебя в моей поэме

Не короткое дыханье, чтобЛирика манерная твердила:«Разочарование и гроб,Скука и влюбленность и могила,Стилизация обречена:Все вокруг отчаянней и проще,Чем в несчастий говоруна.Правды жесткой, высохшей, как мощи,Отрезвляющей прекрасен взгляд,Но чревовещания смешат.

Жизнь неистребимую люблю яДаже в перерыве всех смертей,Все мы ужасаемся, ликуя,Словно нам история людейВ чем-то самом личном, самом главномНе загадка… Человек, ау!В Тоуэре ли был ты обезглавленИли же томился в Гепеу, —Мы твоей живем надеждой, дрожью,Ужасом. Покрыто поле рожью,

Как во время Ярослава.Бык Важен, как в эпоху Псамметиха,Царственный пленителен старик,Как Приам, какая-то купчихаТак же прячет выручку в сундук,Как иной хотя бы в дни Пилата,Так же для искусства и наук,Юноша худеет, как когда-то…И мечта одна у многих: спать(По Буонарроти: камнем стать).

Революция, ломай устои,Но пускай в пробоину пахнетЧерноземом. Тихие герои,Вытирая августовский пот,Пусть с серпами и косой, полями,Как всегда, проходят; птицам петь,Сеять сеятелю, над волнамиПутешественнику вдаль смотреть…Повторяйся, жизнь, твоя похвальнаДеятельность: правда не банальна.

Хорошо, что остановок нетДаже в возвращениях к тому же,Что уже знакомо. В снег одетЛуг. Сияет на замерзшей лужеСолнце, как в Михайловском, когдаОн писал «Онегина»… Скажите:Да, и кто-то отвечает: да…Все, что было… Миллион открытий…Тем и потрясает новизна,Что совсем не новая она.

5

Дворник возится с метлой и скребкой,Каблуками к камню снег прибит,Мчится крейсер, спичечной коробкойКажущийся трезвым, но летитОн в открытом море, и пиратыПочему-то стерегут его…За двойную раму с лентой ватыПрячутся от этого всегоСтарый генерал с женой: покудаМай не на дворе, страшит простуда.

Здравствуй, царскосельская весна,Отступившая в воспоминанье…Гимназические времена…Мальчик, и семья, и мирозданье…Сколько мне сегодня? Тридцать семь,А тогда четыре, восемь, десять,Но исчез ребенок не совсем:Если приобретенное взвесить,Вряд ли много тяжелей оноДней, когда впервые все дано.

Дней, когда балтийскую громадуВод я благодарно узнавалИ Екатерининому садуПервые стихи мои читал:Дней, когда, брезглив и целомудрен,Я умел уже страдать. СейчасУмудренным, если и не мудрым,Став, я вижу ясно: тем, что насДичает, жили мы и в детстве(А не раньше?)… Сколько соответствий!

Как у осени одно с весной —Нервность, остановки, замедления:Там предчувствие с его борьбой,Здесь ее итоги, сожаленья,—Так и я сейчас и на пескеМальчик, морю душу отдающий,Или гимназистик в башлыке,С опозданьем на урок бегущий,Сходны, как и наши музы иЛучшие — о ней — мечты мои.

Робость мне тогдашняя дорожеЛет самоуверенности злой,И теперешнее так похожеНа восторг незагрязненный мой.У ребенка ангел был хранитель,Вероятно, а сегодня ты,Очень светлый падшего спаситель…Крылья двуединой чистотыНадо мной, и что когда-то снилось,Понемногу в жизни воплотилось.

Снилась ты не именно такойИ еще не женщиной, пожалуй,А какой-то мукой световой,Чем-то, что еще не означалоНичего доступного глазамИли слуху. Как я был рассеянИ чувствителен и, злые, вамБыл мишенью… И сейчас овеянОпыт закаленного рабаТем же: с очень многими борьба.

Детская до алгебры, до класса,Что-то за окном, пожалуй, дождь,«Павлик!..» Нет, не понимаю, «масса»…(Он сегодня нагарнукский вождь.)Ну же, вскачь (на стульях)… Ниагара…Где-то мама разливает чайИ зовет и ждет у самовара,А у нас уже война — банзай!И — ура! и новая забота:Надо не забыть и Вальтер Скотта.

А потом и первые стихи,И какой-то пьесы постановка…Шалости (не те еще грехи,О которых вспоминать неловко),И влекущая, как тайна, корьС негой и тоской выздоровленья,И «Дворянское гнездо», и «ХорьИ Калиныч» или сочиненьяЧехова, и, сладостен и нов,Будто бы не чудо, Гончаров

(Но, конечно, не «Фрегат „Паллада"»).Кто еще? Да что перечислятьВсех, чье имя и сейчас услада…Все они склоняются, как мать,Над душою отрочества нашей,И писать хотелось самому,И, Мироновой любуясь Машей,Выяснить впервые, почемуШвабриных не убивает слово:Этот уличен, терпи другого.

А пока симпатии волнаОбволакивает тех без шумаРыцарей, с которыми страна.Вот и Государственная дума —Как ни двойственна, туда же гнет:Жизнью платят Герценштейн и ИоллосЗа сочувствующий им народ.И волнует Немезиды голосГимназиста и его мечтуГневную: дай только подрасту!

Мальчик в рукавицах и с коньками —Вдруг застигнут, — не спеши домой! —Грозно высыпавшими звездами…Близок тот священный ужас мойИ сегодня мне, и самый ранний,Самый первый (где-то на рукахАкушера, мамы или няни),Тоже, содрогаясь, помню страх.Но сильнейшие — от возмущенья —Были у меня сердцебиенья.

На большой дороге: Карл Моор,Наш Дубровский (чтобы ТроекуровЗнал, что может и к нему на дворСуд пожаловать)… На самодуровГде управа? Купленных властейКто не убоится? Кто от злобы,Доброй злобы, страшен, как злодей?Рыцарь — Наказание, и, чтобыПомнил о возмездии Мак-Кой,Братья Джемс явились, их разбой.

В унижении золоторотцев,Блатом совесть кроющих бродяг,Так продрогших, как вода в колодце,Всех, кто обществу и чести враг, —Тоже видим золота крупицы(Без игры словами), и Челкаш,Вор и барин, и на дне столицыВсе огарки, все вы тоже нашПредостерегающий учитель,Мельче тех, блистательных, но мститель.

У таких-то много тысяч душБыло, вспомните, еще недавно,И отечественной спеси чушьЧеловек сносил, платя исправноЧестью, и боками, и спиной,И трудом постыдные, налоги,Чтобы Колокол над, реей странойЗагудел, и вышли на дороги,Свой помещичий бросая дом,Люди гнева: прошлое на слом!

Все разделано, и в лучшем виде,И не вынести ужасных ласкРодины, и в тесноте — в обидеСлушает ребенок цепи лязг.Арестантика ведут, жидочкаУбивают, бомба мести в прахОбращает Плеве… Что ты, дочка,Плачешь о каких-то пустяках?На каток ходи, учи уроки,А про то, что наступают сроки,

Пусть его унылый модернистЖалуется… Но метелей кубокТак уже похож на бури свист!Не до воркования голубок.И напоминает ЦиммервальдПролетариям объединенным:Скоро! prochainement! Тга росо! Bald!Девочка-снегурочка, МадоннамВсем на свете слезы лить теперь:Грозный век приоткрывает дверь.

Русский обыватель солидарен,Хоть и думать страшно про него,С тем, кто говорит: пожалте, барин,И следит за дачей Дурново.Человек с лошадкой и пролеткойЗапасает нитроглицерин,Чтоб, измученный кнутом и водкой,Стал свободным робкий гражданин(Но, молясь на революционера,Зритель не берет с него примера)…

И восторженная чепухаОзирается на Запад чинный,Где уже — подальше от греха —В школу ходят пасынки чужбины…Отдана и девочка в коллеж,И, пленительная, как пастели(Возле blanc et rose — marron et beige)[9],В снежные она глядит метели,Грозный и благословенный адВосстанавливая наугад.

6

Русское Евангелие, в котором,Похотью измучен и страстьми,Человечек с мукой и позоромГнется перед сильными людьми.А на Западе лишь начинают(Через силу) те же песни петь,Здесь и христиане забывают,По какой спине гуляла плеть,В чье лицо, отхаркавшись, плевали:Он у них — в лазури, в идеале.

Что уж говорить — юродивых,Пьяненьких, развратненьких — недаромБодрость поколений молодыхНе могла терпеть и в мире старомЖалкий позабыть хотела тип,Только жив Акакьевич Акакий,И еще Голядкин не погиб,Если даже сбрил усы и бакиВзглядом их казнящий генерал.Унижение — наш идеал.

Век униженных и оскорбленныхВот и для Европы наступилВ пытках, но, конечно, и законахВсю ее разворотивших сил.Многие теперь поймут, быть может,Русскую загадку, всё поймутТе, кого история положит,Позабыв приличия, под кнут.Но приличий ведь не соблюдалиИ тогда, когда Христа стегали.

Смертоносный и великий век,Вот уже воистину бич Божий!..Сколько ущемленных и калек,Сколько благородных с битой рожей,Сколько честных и уже лгунов,Уступающих, но поневоле,Сколько мыслей не находит слов,Сколько чувств, замученных в неволе,Сколько слез, таимых про себя…Дух насилия, боюсь тебя.

Ты на всем, незримый, как давленьеВ тысячу и больше атмосфер.Только нервное сердцебиеньеПодтверждает: из далеких сферСтрашно к нам приблизилось такое,Что уж не по росту никому,И гордишься все-таки, и вдвоеБольше пищи сердцу и уму…Смысл явлений, я в тебя вникаюИ не жалуюсь, не проклинаю.

И читаю огрубевший мирБез эгоистической печали.Да, как собеседников на пирБоги современников призвали.Мы не прочь бы заявить отвод:Не для нас вы писаны, законы…Только утверждает их народ.И не мил ему самовлюбленныйЗнаменитый сноб очереднойС опытом и тайной половой.

Суд земной свершается над нами,Помню, что лежачего не бьют —Только трусы, становясь врагами,Брошенных друзей не узнают.Да, я враг себе в недавней прошлом:Изменила жизнь её моюСверхъестественно, и я не в пошлом,Не подлаживаясь к бытию,Я своей дорогой сердца-адаШел к тебе, истории громада.

Нет свободы, но и от свободМелких надо отрываться: многоУнесло в разливы многих вод.Разве и потопы не дорога?Я за победителем не шел,Я в себе, переживал такое,Рядом с чем уже, не произвол —Нападение на все устои.Сам в себе не мог не видеть я:Гений века — революция!

«Умник, изощряющий в вопросахИ полуответах жизнь свою,Посох в руки, не перо, а посох!Не таись — настигну и убью!Вон из дома, на позор, на стужу,Неженка, развратник и эстет!Будешь жить, как подобает мужу,Если в самом деле ты поэт».Вот что слышал я сквозь голос бури,Для расправы развязавшей фурий.

«Эй, довольный, баста, слезы лей, —Пело одному, — и слезы дело!»«Эй, богатый, да еще еврей,Посох в руки», — над другим свистело.Отпрыск Агасфера, скорбный дух,Что гнездо твое? Солома, сучья…Как ты отвратительно распухОт нечистого благополучья…Эй, вы, засидевшиеся, все,Вот я вас! О, суд во всей красе!

7

У подростка-дачницы минуткиНет в июньском зное для тоски.Словно голубые незабудки,Голубые вьются мотыльки,И, глазами серо-голубымиОтдыхая в небе голубом,Девочка, скучавшая с большими,Наконец одна и босиком.Ну а завтра — пиршество какое!Все она наденет голубое.

Вот уже купается она,Легонькая, тоненькая, цапля.Как ее прозвали: так длинна(Больше и не вырастет), и капляКаждая чудесна, каждый брызгРадуге существованья нужен…Одиночество… веселья визг…Сумерки, и на террасе ужин…Все благословенно, и в грудиЧто-то шепчущее: счастья жди!

Где тебя на себе не кружило?Но взыскуем почвы на волнах,И тебе в начале жизни былоВсе милее не в чужих краях:На Украйне или на КавказеДетские каникулы твои —Самообладание в экстазеСкачек поутру и соловьи…Пережитого узор: дорожки,По которым ножки, ножки, ножки!.

Как не петь за ним о ножках всех,Стебельках волнующих, несметных!Снова прославляя чудный грехВашего соблазна, в безответныхПеснях будет не один поэтЛегкими и стройными томиться.Но куда ведете вы? На свет?Или воля возле вас — темница?Вот он все решающий вопрос(А не каждый до него дорос).

Ты в консерватории по классуКомпозиции… Бах, Дебюсси!И в Сорбонне учишься до часу…Но едва войдешь: «Vive la Russie!..»[10]«Ах, несносные…» Уж по пюпитруЛектор бьет ладонью. Ты бледна.А студенту, красоты арбитру,Радостно, что смущена. Весна!Если б вы и сам профессор в тогеЗнали, что идет, что на пороге.

Темный век таинственно приникИ к тебе, и к ним и тяжко дышит…У тебя Стюартов воротник,Все тебе к лицу: шелками вышит,Шел тебе недавно сарафанДетский и козловые сапожки,Но в костюме от Пату твой стан,В чудо-туфельки обуты ножки,Скажешь — дама, видевшая свет,А всего-то ей пятнадцать лет.

Близится гроза… Трепещет юностьПолудетская. Уже зашлаБальмонта колдующая лунностьТам у нас. Еще цветами злаНаше не успело поколеньеДекадентский выправить словарь,Парниковое дурманит тленьеПетербуржца, и Валерий — царь,И еще не понимают Блока,Но пророчествуют: свет с Востока!

А тебя уже в России нет!Очень ясно вижу я прямую,Тонкую, душистую, как цветЯблони, и дико молодую.Ты уже замечена, тобойРаньше, чем загрохотали пушки,Свет любуется. Хвалы какойНе услышат крохотные ушки…И опять не терпится домой,И гостишь на севере зимой.

Петербург. Дворянское собранье.«Вот и я большая! Первый бал…»С ним (а кто он?) первое свиданье.Платье длинное. Уже насталДень победы, гордый и стыдливый.Голубые перешли тонаВ белоснежный: все, чем сердце живоДевичье. Да ты и влюблена…В музыку и солнце… но такоеСразу переходит в золотое…

Золотое — это если светЗаливает всю неудержимо,Это — восемь бед, один ответ:«Счастье, счастье, не пройдешь ты мимо!»И Москва, и берега Невы,Каменных своих очарованийТяжесть чудно озарили выОбразом Наташи или Тани.Раньше, чем от многого устать,Как же им хотелось счастье дать,

Ну и взять… Они, как май на юге,В щедрости. И как ни грозен фонМира, в вас, чудесные подруги,И разочарованный влюблен…Кто же обаятельней — РостоваИли Ларина, а ну, реши!Что за душка первая, и снова Таня…Кто?.. Да обе хороши…Хороши каким-то благородствомПрелести, усиленной уродством,

Якобы уродством юных лет,Юных восхитительных ошибок…Будто уж и у тебя их нет…Но характер у тебя не зыбок,И глаза огромные, и ротДо того серьезны, что неловко…А уж как тебе зато идетДетский смех. И это не рисовка:Так зиме под Ниццей вопрекиРозы кутаются в лепестки.

Лайковые до локтя перчатки,Ландыш на груди… Шестнадцать лет…Узенькая туфелька, и гладкийОтражающий ее паркет.И гусара каблуки и шпоры,Чтобы рядом топать и греметь,И военной музыки на хорыЯрко взгромоздившаяся медь,И под звуки «На волнах Дуная»Вальса уносящее, качая.

Вот и первый настоящий бал,В Петербурге первая зимовка.Люстры мощно освещают зал,И плывет блондиночки головка,И над ней брюнета головаВ музыке, меняющей фарватер…Раз, два, три и снова раз и два,После вальса будет па-де-катр,А потом, наверно, краковякИли нет, мазурка… о, поляк!

Сквозь мазурку слышали в РоссииБлеск бряцающий и гонор твой,Был зажат как бы в тиски живыеКрай с его нерадостной судьбой.Тяжелы твоих соседей лапы,Лапы варвара у римских стен(И недаром ты любимец папы),А твои — Мицкевич и Шопен…Только ты заносчивый… Все этоЕсть в мазурке… Загремело где-то.

И она, и он плечом к плечу,Он — откинувшись, она — скользящимШагом: улыбаюсь и лечу!Между будущим и настоящим(Прошлое, как небо, — в голубом)Он — о польском гоноре… Как ловко…Звон, и блеск, и стук… И каблучком(Лани так звучала бы подковаНа траве) ему в ответ чуть-чутьТы стучишь о том, что будет путь

В розах твой и дальше: о печалиНепонятной, о намеках зорьИ закатов, где-то в идеалеО любви… А он: коня пришпорь!И ярится гордый конь мазурки,Мчится, милых пленниц унося,И мундир, и горностаев ш