Читать интересную книгу Клудж. Книги. Люди. Путешествия - Лев Данилкин

Все эти особенности можно интерпретировать по-разному, однако факт: современная русская литература не геронтократична и у нее есть здоровый молодой подлесок. Вообще, в отличие от многих других сфер деятельности, в литературе нет демографического провала на графике, отражающем степень участия разных поколений в литературном процессе: и совсем зеленые новички, и зрелые авторы, и аксакалы представлены достаточно ровно. Это говорит о том, что кризиса в литературе – такого как в фундаментальной науке и армии – не было (или же он был быстро преодолен: разворот издательского бизнеса в сторону новых отечественных авторов, распространение Интернета и инвестиции получастных фондов в поощрение молодых авторов – премии «Дебют», «Неформат», семинар в Липках, несомненно, способствовали этому).

Внушающее известный оптимизм «омоложение» и бурный рост вместо «смерти» и кризиса странным образом сочетаются с депрессивным ощущением неуспеха. Об этом можно было бы не упоминать, однако всем очевидно одно тревожное обстоятельство: современная русская литература неконвертируема; даже самые серьезные здешние землетрясения никак не регистрируются сейсмографами на главном литературном рынке планеты – англо-американском. Два исключения – Акунин и Лукьяненко – характерно-жанровые, поэтому ничего особо не меняют. Русские-авторы-никому-не-нужны, точка. Значит ли это, что ситуацию следует автоматически квалифицировать как неприемлемую?

Если иметь сколько-нибудь полное представление о нынешнем положении дел, то найдется немало оснований описать его, например, словосочетанием «блестящая изоляция». Современная русская литература – эндемик, со всеми плюсами и минусами этого статуса. Она развивается не по тем законам, которые работают практически везде. Так, вместо того чтобы фиксировать игру отражений и моделировать «психологии» уникальных личностей – как это делает в основном салонная, декоративная западная литература, – «высокая литература» в отечественном варианте главным образом занимается исследованием общества, кодированием национальной идеологии и проектированием образа будущего или, если воспользоваться образами из выдающегося (и абсолютно неконвертируемого) романа Владимира Микушевича «Воскресение в Третьем Риме» (2005), сохранением тайного знания, Софии Премудрости Божьей, Грааля; и это при том, что никакого госзаказа на подобную тематику сейчас нет и такой вектор никак не поощряется.

И поскольку на этот раз барьер, отделяющий русскую литературу от остального мира, не искусственный, а естественный и, теоретически, абсолютно проницаемый, плюсов у эндемичности больше. Тогда как практически во всем мире происходит нивелирование различий, русская словесность сохраняет оригинальность, при этом естественный иммунитет от глобальных литературных поветрий все-таки потихоньку вырабатывается; можно быть уверенным, что если «барьер» вдруг рухнет, здесь не станут все подряд копировать Дэна Брауна или «Гарри Поттера».

Дела идут, однако скептиков по-прежнему много и внутренний престиж отечественной литературы в обществе колоссально упал по сравнению с советским временем. Безусловно, чтобы преодолеть (имеющее под собой не слишком много оснований) ощущение собственной неуспешности, провинциальности и невостребованности, русской литературе очень нужен какой-то глобальный хит – как «Лолита», как «Мастер и Маргарита», как «Доктор Живаго» или как «Архипелаг ГУЛАГ». Хит – и/или Нобелевская премия русскому автору. Разумеется, крайне сложно выйти на сверхзатоваренный рынок; разумеется, Нобелевская премия – политический инструмент; однако чем страннее, чем местечковее, чем более национальной (а не «общечеловеческой») будет литература, тем больше у нее шансов на глобальный успех. И если хотя бы один «черный лебедь» все-таки вылетит, за ним может последовать целая стая; за последние десять лет было написано достаточно хороших текстов, чтобы не испытывать комплекс неполноценности.

Вообще, у того, кто в нулевые просто искал хорошие тексты – а не те, что соответствовали его представлениям о том, какой «должна быть хорошая литература», – были самые широкие возможности. И надо быть очень зашоренным, тенденциозным и твердолобым, чтобы остаться к концу десятилетия с тем же «списком», что и в начале. Разумеется, появилось много всего такого, что не соответствовало классическому канону; но правильнее было изменить канон, чем проигнорировать необычные тексты.

Может быть, главная характеристика литературы нулевых – она не поддается централизации, гуртованию. В литературе нулевых не появилось такого писателя, каждый новый роман которого, словно колесница Джагернаута, давил бы своей мощью все остальные тексты. Даже канторовский «Учебник рисования» – беспрецедентный для мировых литератур последнего времени эпический роман идей, который мы не обсуждаем здесь именно потому, что в нем нет ничего «типичного» и «характерного» для своей эпохи, – вовсе не «похоронил» всю прочую литературу. В литературе нулевых не было общепризнанного центра. Одни могут выстраивать картину нулевых вокруг Пелевина, другие – вокруг Прилепина, третьи – вокруг Улицкой, четвертые – А. Иванова, и так далее, но все это свидетельствует либо о личных пристрастиях наблюдателя, либо о его неосведомленности.

О чем говорить можно – и литература давала для этого поводы, – так это о появлении нескольких текстов, к которым может быть применено определение «великий национальный роман». Что это значит? Великий национальный роман может появиться тогда, когда в текст перерабатывается не конфликт чьих-либо психологий, не анекдот, не история о развитии характера, а в первую очередь гигантская энергия пространств, аномалия, дурнина, присутствующая в стране; когда пространство, по сути, поглощает характер; когда в романе столбом встает то, что называется «национальный дух»; когда роман обеспечивает «духовную родину», объясняет, что нигде больше жить ни при каких обстоятельствах нельзя. Например, великий национальный роман – это роман, получивший в 2007 году в России Букеровскую премию – и, разумеется, впоследствии застрявший на таможне. Что ж, любой квалифицированный западный литературный агент, доведись ему просмотреть синопсис романа про исход из метафизического рабства, сразу же – без сомнения – отправил бы его в мусорную корзину: галлюцинирующий наяву физик Королёв, уставший и от науки, и от омерзительных девяностых/нулевых, бросает все, обручается со статуей, плутает несколько недель в адском лабиринте секретного метро, а затем уходит странствовать с бездомными и, умирая от упоения левитановскими пейзажами, растворяется в русском ландшафте – буквально. Это «Матисс» Александра Иличевского: роман про «внутренний бунт», роман, не соответствующий доминирующим «трендам» и логике развития рынка, роман, который – если судить по тенденциям предшествующего периода – ни при каких обстоятельствах не мог быть написан в нулевые, роман, созданный в «блестящей изоляции», роман, у которого нет ни малейших шансов оказаться конвертируемым, роман, чей синопсис выглядит смехотворно; и при этом – великий национальный роман.

Русская литература не должна была производить «великие национальные романы», она должна была выполнять другую, более соответствующую изменившимся обстоятельствам программу, она вообще не должна была работать, если уж быть совсем честными; не должна была – однако, черт его знает почему, все-таки работала.

Донг Пинг Лу

– Это они, – тихо шепчет моя спутница. – Я не могу. Меня сейчас…

– Макай, – наступаю ей под столом на ногу. – Макай!

У Драгунского есть рассказ про то, как мальчишки решили спрыгнуть с парашютной вышки. Долго стояли в очереди – разношерстной, даже с иностранцами, и, оказавшись наверху, поняли, что бывают в жизни идеи и получше. Просто сдать назад, однако, оказалось невозможно – «перед иностранцами неудобно». Нечто подобное произошло и с нами – мы целый день бродили по небольшой (по китайским меркам: население примерно, как во всей Германии) рыбацкой деревеньке: крытые горбатые мостики, восьмиугольные башенки, голубые павильоны, украшенные резьбой по самшиту, укромные садики с миртовыми деревьями и лотосами, зигзагообразные – обмануть злых духов – переходы с острова на остров, отражающиеся в водоеме пагоды с загнутыми крышами из глазурованной черепицы, живописные беседки, чайные домики с романтическими названиями («Весеннее небо», «Белая камелия», «Западная палата») и все такое. Была зима – влажная, с пронизывающим океанским ветром, как и положено в окрестностях Шанхая, и мы здорово промерзли – поэтому подошли к выбору ресторана с особой тщательностью. Тот, что нам приглянулся, оказался, как большинство «хороших» китайских ресторанов, банкетным залом с колоннами, уходящими куда-то к дальним пределам Солнечной системы. Мы поняли, что останемся ужинать именно здесь в тот момент, когда увидели, что на каждом столе установлен металлический, под метр в диаметре, котел: «Ух ты! Как на уроках зельеварения в „Гарри Поттере“!» Над котлами клубился ароматный пар, достигавший красных бумажных потолочных шаров-фонарей, и видны были головы едоков – которые деловито окунали в бурлящую жидкость что-то такое, что затем заставляло их хрустеть, подчавкивать, мурлыкать и урчать от удовольствия. Что конкретно они вкушали, осталось неясным, однако не присоединиться к этому ритуалу было невозможно – экзотика, уж в наших-то китайских ресторанах точно такого не сыщешь! Свободным оставался всего один стол – и мы решительно промаршировали к нему, в надежде на незабываемый гастрономический опыт.