Читать интересную книгу Могильщик кукол - Петра Хаммесфар

Вина Бэрбель

В пестрое воскресенье 1982 года для Бэрбель началось осуществление ее мечты. При помощи простого приема она проделала то, что до нее не удавалось ни одной девушке. После вечерней прогулки с парочкой поцелуев, робких рукопожатий под столом в кафе Рюттгерс и долгах неотрывных взглядов она при прощании заявила Уве фон Бургу, что им лучше сразу расстаться друзьями, поскольку на развитие серьезных отношений рассчитывать не приходится, на это у них просто нет никаких шансов.

Уве и не думал ни о каких серьезных отношениях, и ему никогда еще не приходилось слышать от девушек подобных речей. Он настоял на свидании в следующее воскресенье в кафе-мороженом Лоберга. А там будет видно, на что у них есть шансы, а на что нет.

Бэрбель посоветовалась с Анитой, как ей себя вести, и стала строго придерживаться указаний старшей сестры: «Заставь его потомиться». Совет себя оправдал. До июня Бэрбель была на седьмом небе от счастья. Уве не пропускал ни одного вечера, всякий раз надеясь добиться-таки своей цели.

Каждый раз она рассказывала Аните о том, как развиваются их отношения, в чем клялся и что делал Уве во время прогулок к пролеску. Анита всякий раз советовала, как себя вести при следующей встрече, удивляясь проявлениям подобной нежности и клятвам в любви, столь неожиданным для деревенского увальня.

Спустя несколько недель, в течение которых он больше намучился, чем смог чего-либо добиться, Уве фон Бург твердо уверился, что не сможет жить без Бэрбель Шлёссер. По роковому стечению обстоятельств он признался ей в этом на покрывале, расстеленном в траве под яблонями в заброшенном саду при наступлении сумерек, так как при обычных прогулках ей удавалось самым непринужденным образом уклоняться от его крепких объятий.

После признания Уве последовали страстные объятия с обычными в этом деле вздохами, стонами и сопением. А в нескольких метрах от них, скрытый травой, возле шахты лежал Бен и с открытыми глазами грезил о вечере в цирке и наступившей затем ночи.

Уве поцеловал Бэрбель, одновременно задрал юбку и просунул руку под резинку трусиков. Бэрбель стала сопротивляться, крепко ухватилась за его запястье, съехала бедрами немного в сторону, стала дрыгать ногами и, задыхаясь, сдавленным голосом прошептала:

— Нет, не надо…

Бен не единственный из детей, для которых подобные звуки и объятия ассоциируются с нападением и насилием. А когда он в первый раз увидел подобное, став свидетелем настоящего нападения и отчаянной борьбы, он остался лежать, плотно прижавшись к земле, с удивлением и страхом наблюдая за происходящим и не ощущая потребности прийти на помощь.

Да он и не знал, кому следует помогать — Алтее Белаши, боровшейся за жизнь ногами, кулаками и зубами, или насильнику, который, получив пинок по чувствительному месту, тоже громко закричал и согнулся от боли.

Тогда Бен был не в состоянии отличить плохое от хорошего. Он даже не знал различия между жизнью и смертью. Он различал лишь движение и неподвижность. Были существа и предметы, которые не могли сами двигаться, и другие, которые двигались и вдруг переставали это делать. Как те куры, пойманные им для матери, как цыплята, гусеницы и жучки, перестававшие шевелиться, побывав в его руках. Тот факт, что человек тоже мог перестать двигаться, замереть и вскоре после этого исчезнуть под землей, произвел на него новое и неизгладимое впечатление. И после случившегося цирка не стало.

И хотя он не мог мыслить, как другие, он все-таки сумел установить связь между тем, что случилось той ночью, и тем, чего потом не стало. Мать называла это «руки прочь». И оно звучало для него как нечто дурное и запретное. И теперь тут лежала Бэрбель, дрыгала ногами, пиналась и произносила те же слова, которые в предсмертном ужасе кричала Алтея Белаши.

Членов семьи он поделил на тех, с кем ему приятно, и тех, кто причиняет ему боль. Отец нес с собой только боль. Анита тоже, когда их никто не видел, она нередко поколачивала его, если он слишком ей надоедал. Ради старшей сестры он не пошевелил бы и пальцем. За мать, пусть его хоть сотню раз поколотит отец, он готов был пострадать, даже если она и причиняла ему иногда боль. А Бэрбель означала для него подаренную конфетку или поглаживание по шевелюре. Ради нее он поднял с земли камень.

Уве фон Бург вдруг ощутил острую боль в спине. Вскоре последовал сильный удар в затылок. С трудом поднявшись, он услыхал совсем рядом резкий окрик:

— Руки прочь!

Уве осторожно пощупал ушибленное место на голове, ощутил на пальцах липкую влажную массу и отчасти с удивлением, отчасти с ужасом заявил:

— Идиот, ты мне башку пробил.

Для Уве это было слишком. При всей любви и страсти, ему не хотелось рисковать головой, позволить разбить себе черепушку ради девушки, которая, по-видимому, была действительно слишком молода для него.

Он распрощался с Бэрбель прежде, чем до нее дошло, что случилось. Заплаканными глазами она посмотрела ему вслед и вскочила в надежде задержать. Но Уве не собирался больше участвовать в «развитии серьезных отношений». Он вышел на дорогу, сел на мопед и был таков.

А Бен остался. Глядя исподлобья, с гримасой неуверенности, он спросил:

— Прекрасно делает?

Похвали она его в сложившейся ситуации, погладь по щеке, и не было бы тринадцать лет спустя того ужасного лета. Я в этом уверена. Но я не хочу предвосхищать события и делать поспешные выводы, мне претит во всем случившемся обвинять пятнадцатилетнюю девочку. При том, что Труда уничтожила в печке важные доказательства, а полиция Лоберга не сочла нужным проинформировать прокуратуру об исчезновении Марлены Йенсен, а также не удосужилась даже проверить, действительно ли Свенья Краль затерялась среди кельнских наркоманов. Зная все эти факты, было бы несправедливо спихивать вину на Бэрбель. Но в одном не могу ее оправдать — в реакции, давшей толчок к случившемуся в будущем.

Когда Бэрбель поняла, кому она обязана столь быстрой переменой отношения Уве фон Бурга, она набросилась на брата. По интенсивности гнев ее был сравним с болью от потерянной любви. Уже ее первые удары ни в чем не уступали побоям Якоба. Сначала Бен по привычке покорно терпел. От четвертого или пятого удара попытался увернуться. Защищаясь, закрыл руками голову. В руках у него еще оставался камень. Из-за поднятой руки создалось впечатление, что он может им ударить.

Тогда Бэрбель огляделась в поисках оружия, нашла в траве толстый, длиной в руку сук и снова набросилась на брата. Когда она перестала его колотить, он уже не мог стоять. Он лежал на животе возле одеяла и даже не пошевелился, когда Бэрбель, громко всхлипывая, убежала прочь.

Более часа пролежал он, оглушенный болью, возле шерстяного покрывала, рядом с шахтой. Только благодаря положению на животе он не захлебнулся кровью. Нос и язык сильно кровоточили, а веки так опухли, что глаза почти не открывались. На подбородке, на лбу и на висках зияли раны. На правой щеке остался глубокий шрам от маленького камня в колечке, выигранном Бэрбель в автомате со жвачками, которое она постоянно носила как знак любви всей своей жизни.

Бэрбель побежала в сарай, бросилась в солому и стала рыдать, стенать, шепча имя Уве фон Бурга и одновременно осыпая проклятиями того идиота, из-за которого все приключилось; со всей страстью пятнадцатилетней души она желала ему смерти от чумы или другую ужасную кончину.

После десяти — тем временем уже стемнело — в сарай вошла Труда, искавшая Бена, увидела на соломе заплаканную дочь и попыталась узнать, кто ее довел до такого состояния. Из обрывочных слов «Уве… взял и уехал…» Труда сделала вывод, что старший сын Иллы и Тони обошелся с Бэрбель так же, как со многими другими девушками до нее.

По старой привычке, считая осмысленное занятие лучшим средством, заглушающим боль, она дала Бэрбель задание помочь ей в поисках Бена. Против воли Бэрбель поднялась, не проронив ни слова о том, что она сделала с Беном. Вдвоем они обошли сад, звали его, но никто не отзывался.

Труда заглянула в убежище на дереве, чем только привлекла внимание Герты Франкен, снова устроившейся на обычном своем месте с биноклем в руках. Она уже видела из окна драку и стала свидетельницей последующей жуткой сцены, о чем два дня спустя поведала Илле фон Бург.

Поскольку Бен лежал на животе в высокой траве, Труда не могла его видеть. К тому же она считала, что он побоится приблизиться к шахте. Труда надеялась найти сына на общинном лугу и целеустремленно направилась туда по проселочной дороге. Бэрбель повернула к яблоневому саду. Она знала, где оставила брата. Он так и лежал там до сих пор.

При приближении Бэрбель Бен наконец-то пошевелился и на животе пополз от нее прочь, вероятно от страха перед новыми побоями. Он зацепил конец шерстяного покрывала и поволок его за собой. Все ближе и ближе подползал он к шахте. Бэрбель ничего не предприняла, чтобы остановить брата или хотя бы позвать мать. Труда уже шла по проселочной дороге, ничего не видела и не слышала.