Среди пожертвованных денежных сумм следует отметить 300 рублей от Иды Лидваль и 1000 рублей от Эммануила Нобеля; прочие вклады находятся в пределах от 15 до 50 рублей. Крупнейшим же дарителем являлся Эммануил Нобель, который был избран почетным членом Общества за щедрость и «в знак восхищения его огромной деятельностью в сфере промышленного производства, свидетельствующей об истинно шведских энергичности и работоспособности». Действительный советник Нобель, как и его мачеха Эдла и братья Рольф и Людвиг-младший, были пожизненными членами Общества. Среди других пожизненных членов отмечались К. В. Хагелин и директор мебельного магазина «Нордиска компаниет» Юсеф Сакс из Стокгольма.
Спустя всего несколько дней после открытия «собственного дома» правление добилось разрешения продавать пиво и вина, и вскоре члены Общества уже могли в своем помещении вкушать завтрак, обед и ужин по умеренным ценам. Доходы от маленького стола не только покрывали издержки на него, но и давали небольшой излишек, за что в значительной степени Общество должно было быть благодарно «необыкновенно энергичной и деловитой» экономке фрекен Карин Хаглунд.
Разрешение властей требовалось не только на продажу в розлив алкогольных напитков, но и на все виды деятельности Общества, не исключая и такого, казалось бы, безобидного времяпрепровождения, как игра в карты. Желание членов Общества играть в карты вынудило правление в апреле 1911 г. еще раз обратиться к шефу полиции. Ходатайство было удовлетворено после долгих переговоров и после того как власти сочинили «тщательные предписания относительно карточной игры».
Чада Швеции на востоке
Ежегодный праздник «Шведского общества» всегда отмечался в день гибели короля Густава II Адольфа— 6 ноября. То был великий для Общества день, когда патриотическое красноречие лилось столь же обильно, как и пунш. Первый праздник, отмечавшийся в отеле «Регина» в 1910 г., был самым грандиозным и многолюдным — присутствовало 300–400 гостей. Торжество началось со вступительного слова усерднейшего стихотворца инженера Харальда Халля, который продекламировал свой «Пролог к открытию бюста Густава II Адольфа»:
Нам никогда не забыть дней Густава Адольфа!Нет страны, способной сравняться с его страной!Его жизненный путь столь удивителен,Он был благочестивым слугой Господа,Величайшим шведским королем.Его светлый облик дорог шведскому сердцу,Его чистый щит сияет в храме чести!Его королевские деяния остались в мировой истории!Его благородная давняя гибель дарует нам.Мысли о вечном во все времена.Мы, чада родной Швеции на востоке,Собравшиеся из многих разбросанных по стране жилищ,Мы хотим сейчас по старому северному обычаюЗабыть о суете буден и в покоеПировать в этот ноябрьский вечер.Мы привели сюда наших детей, сии малышиВпервые празднуют этот день памяти.Взгляните на образ героя!В маленьких чистых сердцахНавсегда отпечатаются благородные черты.Благословенна его память.
После этого впечатляющего вступления облаченная валькирией госпожа Брендстрём возложила лавровый венок к бюсту короля под звуки «Слушай нас, Свеа». Председатель Общества произнес торжественную речь, а почетный президент Брендстрём провозгласил тост за Общество. Кульминацией празднества стала поставленная членами Общества драма «При Брейтенфельде», автором которой был поэт и член Шведской академии К. А. Мелин; спектакль сопровождался большой живой картиной, изображающей нахождение тела короля Густава II Адольфа наутро после битвы при Лютцене. После исполнения национального гимна, который спели «с большим воодушевлением», танцевали народные танцы — одним из лучших стала, согласно сообщению шведской газеты, полька, исполненная госпожой Бремер и руководителем «Северного бюро путешествий» господином Торнквистом. После того как детей отослали домой, состоялся ужин, затем были поданы кофе и пунш, и танцевали до самого рассвета.
Приблизительно так из года в год проходили празднества. «Шведскость» и чувство сопричастности к Отечеству были главнейшими идеями «чад Швеции на востоке» и основами их самосознания. Символика была сильно окрашена мифами из эпохи викингов и шведского велико-державия XVII в. Так, например, обложку отчета за 1910 г. украшало изображение корабля викингов. На обложке отчета за следующий год был помещен «рунический лев» — пирейский мраморный лев, охраняющий Арсенал в Венеции и покрытый руническими письменами, вероятно, высеченными каким-то варягом в начале XI в.
Ту же идеологическую цель — «сохранение „шведскости“, сплочение колонии» — имели рождественские праздники (см. главу «Вот и опять пришло Рождество…»), трапезы с поглощением традиционных блюд, например раков и гусей. Особенной вечеринкой был устраиваемый для пополнения кассы Общества файв-о-клок с чаепитием, спрятанными маленькими подарками, лотереей и танцами. Подарки собирались и продавались или разыгрывались. Строились также планы создать квартет Общества, но от них пришлось отказаться за неимением «профессионально подготовленных певцов».
Как говорилось выше, благотворительность в «Шведском обществе» не играла первостепенной роли, как в «Скандинавском благотворительном обществе». Однако кое-какая деятельность в этом направлении велась. В 1913 г. состоявшие в «Шведском обществе» женщины организовали общество «Муравейник» с намерением оказывать помощь живущим в Петербурге неимущим соотечественникам. Детям бедняков раздавали зимнюю и летнюю одежду, а самые нуждающиеся получали поддержку деньгами, чтобы они могли посещать школу при шведской церкви.
Одной из наиболее активных благотворительниц была дочь посланника Брендстрёма Эльза, она сама объезжала нуждающиеся семьи с едой, деньгами и одеждой. Многие петербургские бедняки жили невообразимо скудно. Ее подруга Эльза Бьёркман-Гольдшмидт сообщает, что Эльза Брендстрём в одну из таких поездок оказалась у старушки-шведки, жившей в совершенной нищете: «Петербуржцы жили в тесноте, и было вполне обычным делом, что несколько семей ютились в одной комнате. В таких случаях комната просто-напросто делилась, насколько это удавалось, на клетки. Больше всего предпочитали, конечно, те части комнаты, в которых имелся угол или хотя бы стена. Хуже других приходилось тем, кто жил в средних клетках». В такой клетке и провела старушка-шведка свою жизнь — «она жила в девятой клетке, где не было даже стены, к которой она могла бы приставить кровать».
Начиная с 1912 г. бедных шведских детей стали отправлять в Швецию для совершенствования в родном языке и чтобы они, «рано познакомясь с землей Отечества, крепко к ней привязались».
Этим проектом руководила Эльза Брендстрём, которая сама сопровождала колонистов в поездках на родину. Дети жили у крестьян, заводских рабочих, пасторов, учителей и врачей. «Шведское общество» оплачивало эти поездки, а хозяева в Швеции селили у себя детей бесплатно.
На Английской набережной неподалеку от Зимнего дворца нас встречает, пишет в 1879 г. корреспондент одного шведского журнала, подписавшийся инициалами H.W., «зеркало Невы, и дабы сильнее насладиться его зрелищем, мы поднимаемся на стоящий на якоре за гранитной стеной понтон, на котором построена крытая ресторация, а к ней пришвартованы маленькие паровые суда…». Ресторация, которая, впрочем, превосходно удовлетворила «телесные потребности» путешественника, принадлежала финляндцу по фамилии Вильман и посему в народе именовалась «Вильманстранд» — это шведское название финского города Лаппенранта.
Петербургской достопримечательностью, исчезнувшей с развитием рельсовых транспортных средств и строительством новых мостов через Неву, были перевозы на малых судах, связывавшие острова Невской дельты точно так же, как венецианские пароходики обеспечивают сообщение между островами лагуны. Этот дешевый и эффективный способ сообщения контролировался «Финским акционерным обществом паровых катеров», основанным в 1873 г. майором Рафаэлем фон Хартманом. Первый катер — «Первый»— ходил по маршруту «Финляндский вокзал — Васильевский остров». На рубеже веков акционерное общество имело целых 80 судов, курсировавших по большинству водных артерий города, включая каналы.
Большинство персонала было приглашено из Финляндии, и шведоман фон Хартман требовал, чтобы работавшие на его судах люди говорили по-шведски; финский язык был под запретом. Посетивший Петербург журналист с удивлением констатировал, что экипажи паровых катеров в российской столице состоят из шведско-говорящих финляндцев, «которые знают также несколько финских слов». И язык команд был шведским до 1889 г., когда власти распорядились, чтобы экипажи говорили по-русски.