— Неужели! — рассеянно пробормотал я.
Конечно, я разделял ее восхищение — ведь в этой битве пали и мои дети, но мне не хотелось ввязываться в споры относительно вспыхнувшего восторга всей Европы, потому что даже с моего жалкого наблюдательного пункта — ателье «Мод паризьен» в Колодяче, на уровне трех ступенек под землей, хорошо просматривалась эта самая Европа, которая с поразительной легкостью переходила от слепого отрицания или равнодушия к такому же слепому обожанию. И обратно, в том же порядке. Что же касается Сталина, действия которого семья Кубичек «ошибочно» оценивала до аншлюса, то тут я предпочел промолчать и взять еще одну булочку.
7
Горе, как утренний туман, постепенно тает в заботах очередного дня, боль притупляется, жизнь берет свое — вот так и травинка, тянущаяся к солнцу и надежде, пробивает асфальт. Послевоенная Вена тоже быстро преодолевала посттравматический шок, постепенно возвращая свое привычное бодрое настроение. Надо же было печь хлеб, отправлять в школу детей, приводить в порядок рассыпавшийся на глазах городской транспорт и муниципальные больницы. Одним словом, следовало жить.
Я здесь уже упоминал мельком о черном рынке (резко осуждаемом социалисткой фрау Кубичек), но ты, читатель, не торопись ничтоже сумняшеся клеймить позором это послевоенное явление. Честное слово, это не парадокс, что именно они — черный рынок и спекуляция — благодаря своей гибкости и цепкой жизненной силе, первыми преодолели фронтовые линии, границы и ненависть, именно они первыми помогли растопить лед оцепеневшей Европы.
«Лаки страйк» и консервированная свиная тушенка в желе стали первыми американскими посланцами доброй воли; времена «янки, гоу хоум!» были еще далеки, потому что сейчас эти янки тащили на рынок ветчину и бананы, презервативы и лекарства. Перемещались, разрываясь, а затем стабилизируясь, человеческие массы — как тектонические пласты, которые в итоге приходят в равновесие — перемещенные польские евреи за бесценок скупали разрушенные дома и участки земли в американском секторе Берлина; болгарские контрабандные сигареты превращались в контрабандные французские вина, зеленые английские военные одеяла, проделав сложный путь, трансформировались в недвижимость под Веной или Баден-Баденом. А награбленное военными преступниками золото становилось фальшивыми паспортами для нацистов, разыскиваемых по всему миру, что не слишком мешало им попивать свой джин с тоником под пальмами Латинской Америки.
Я поневоле, пытаясь заработать себе на жизнь, занялся торговыми операциями — сначала мелкими, связанными с кофе, шоколадом и «новым американским чудом» — пенициллином. Но постепенно игровой азарт возобладал, и пара-тройка более значительных и, к моему удивлению, успешных операций заложили основы моей новой мечты о небольшом предприятии по производству готовой одежды. Сознавая, что времена мелких портновских ателье типа «Мод паризьен» безвозвратно канули в прошлое, я очертя голову бросился в вихрь своего нового бытия на пятой по счету родине — пятой и последней, замыкающей круг хоровода родин и идеалов. По крайней мере, так я считал в то время, не подозревая, что мне будут предъявлены претензии на реституцию старой национальной собственности. Но не будем опережать события!
Порой я забегал в городскую комиссию по устройству перемещенных лиц, чтобы помочь фрау Кубичек в качестве добровольного переводчика с польского, украинского, русского и идиш: в те дни толпы иммигрантов прибывали в новую Землю обетованную — Австрию, где Дунаю, все еще не преодолевшему заблуждения, что он голубой, была отведена роль скромного дублера священной реки Иордан.
На берегу этого нового Иордана, по ту сторону выжженной пустыни, которую оставила по себе война, находился Мексикоплац — средоточие, пульсирующее сердце, неутомимая стихия спекуляции и черного рынка. Здесь с утра до вечера и с поздней ночи до рассвета на всех языках и наречиях продавалось и обменивалось все, что возможно — от семейных реликвий и православных икон до дребезжащих военных грузовиков «австроФИАТ»; от швейцарского сгущенного молока до русской водки. Но не думай, что речь шла об обычном рынке с прилавками и выложенными на них товарами — совсем наоборот, не было ни прилавков, ни товаров: люди прогуливались или сидели целыми днями над чашечками давно выпитого кофе и, казалось, не имели других забот кроме как поглядывать на небо в ожидании дождя. Особенно невидимо неискушенному взгляду происходил здесь обмен валют, причем курс на черном рынке всегда был более благоприятен, чем официальный. И если кому-то удавалось всучить покупателю фальшивые английские фунты, то и ему самому впоследствии случалось попасться на столь же фальшивые американские доллары. По этому поводу рассказывают историю о двух румынских евреях в обносках (снятых, вероятно, с каких-нибудь покойников, на полметра ниже одного и на 50 килограммов толще другого), но весьма опытных в мелких валютных операциях, которые рано утром прохаживались по Мексикоплац, и один, не шевеля губами, конспиративно спросил другого:
— Сколько?
— Пять! — прошептал в ответ другой.
Они разошлись в разные стороны, дошли до конца площади, а затем развернулись и пошли навстречу друг другу, небрежно сунув руки в карманы рваных брюк. Когда они вновь оказались лицом к лицу, первый осторожно поинтересовался:
— Чего — «пять»?
— А чего — «сколько»?
В связи с этой гибельной страстью, овладевшей Мексикоплац: купить-продать, а в основном — обменять все, что есть, на все, что можно, кто-то окрестил этот выдающийся фактор оживления торговли «маленькой Одессой». В этом была известная логика, так как и здесь имело место такое же коммерческое столпотворение этносов и языков с ощутимым еврейским вкраплением, как и в Одессе до гитлеровского нашествия. По этому поводу в Одессе бытовала такая хохма: поезд надолго остановился глухой ночью на какой-то станции. Сонный пассажир, опустив оконное стекло в своем купе, свесился наружу и спросил проходившего железнодорожника:
— Простите, это что за станция?
— Одесса, — отвечает тот.
— А почему мы так долго стоим?
— Меняем паровоз.
— А на что меняем?
— Как, «на что»? На другой паровоз, — удивленно отвечает железнодорожник.
— Тогда это — не Одесса, — отрезал пассажир и возмущенно поднял стекло.
Надеюсь, эта иллюстрация исчерпывающе объяснила тебе, мой читатель, что представляла собой площадь Мексикоплац, арена моих первых, первоначально — робких и неуклюжих попыток подключиться к марксистской круговерти «деньги — товар — деньги». Ведь часто все происходило по схеме «товар» — пауза, а на следующий день «куда делся тот хорват?», что, в свою очередь, означало, что до заключительной стадии «деньги» дело так и не дошло.
Разумеется, фрау Кубичек, и не подозревала об этой моей деятельности, считая, что я подрабатываю кантором в постепенно возрождающейся к жизни, разгромленной в «хрустальную ночь», синагоге (моя дурацкая ложь, в которой я сейчас с раскаяньем сознаюсь). Но иначе я провалился бы сквозь землю, стыдясь источника своего благоденствия. Ведь это теперь я угощал ее чаем, только не морковным, а настоящим, это я добывал и приносил ей булочки. Чай найти было проще — на Мексикоплац, разумеется, — а вот булочки приходилось покупать «из-под прилавка» в маленькой кондитерской напротив кафедрального собора Святого Стефана с устремленной в небеса колокольней, который жители Вены по-свойски называют Штефелем. У меня всегда перехватывало дыхание от восхищения этой мистической готической молитвой в камне, хотя сейчас бедный Святой Стефан из-за снесенной бомбой левой башни напоминал одноногого инвалида войны.
Однажды ранним вечером, предварительно захватив в знакомой кондитерской неизменные булочки, я направился на боевой пост фрау Кубичек — помочь в меру моих сил в ее трудном пути через языковые иммигрантские дебри. С порога я заметил странный взъерошенный вид моей фрау и ее беглый встревоженный взгляд в сторону капитана Советской армии, сидевшего в сторонке в потертом кресле и перелистывавшего какой-то журнал. Капитан поднял глаза, и фрау Кубичек глухо сказала ему:
— Это он, господин офицер.
Почему-то мне вспомнился щупленький итальянец в проволочных очках, который указующим Саваофовым перстом пригвоздил к месту дока Джо со словами: «Это он!»
Капитан встал и по привычке советских военных перегнал назад под ремнем складки своей гимнастерки.
— Гражданин Блюменфельд Исаак Якобович?
— Он самый, — ответил я, бросив озадаченный взгляд на побледневшую фрау Кубичек.
— Следуйте за мной, — по-русски приказал капитан.
— Куда? Зачем? — я тоже перешел на русский язык.
— В советскую военную комендатуру для выяснения обстоятельств. Прошу пройти вперед, гражданин Блюменфельд!