Вышел на берег, не на пляж — к излучине, где берег повыше, где сразу глубина речная, где омут. По бережку деревья склонились, тень накрывает русло. В тень и забросил крючок с наживкой. Уютно там рыбе от дневной жары хорониться, уютно, да голодно. Обмелел поток, в межень теснота по руслу, пищи мало, вода берегов не подмывает, с лугов и полей не сносит кузнечиков и прочих насекомых, разной вкусной зелени, семян спелых. Вот и голодают речные созданья, осторожность позабывали. В чистой воде издалека свежий короед заметен, аппетитно шевелится. Позарилась на него глупая рыба. Дернулся поплавок, опять дернулся и пошел по воду. Подсек Сигмонд, ощутил живой вес на конце лески. Не велик трофей гладкобокая плотвичка, да с удочкой рыбачат не промысла для, ради утехи. Снял Сигмонд с крючка улов, на кукан посадил, еще одного короеда наживил, в глубь омута закинул. Этим разом полосатый окунь попался.
Покуда лорд благородной забавой занят, поспешила Гильда, грибов не сыскавши, к повозке. Достала, предусмотрительно в дорогу захваченный, невод с мотней, на вешки надетый, с поплавками сверху и тягарем снизу. Расправили его Ингрендсоны, в воду снесли. Младший, по над берегом мелководьем идет, средний, он самый длинный, зашел глубоко, по самую шею, перед братом впереди забредает. Старший с берега подправляет: — Топчей, топчей! Вишь, ослабло.
И впрямь ослабло. Занырнули поплавки, испуганная щука длинномордая, со страху метнулась, плеснула хвостом, перескочила тенета.
— Топчей, топчей! Уйдеть! Заводи! Ровней!
Уже, не уйдет. Средний брат к берегу край сети подтащил. Окружили рыбу, дется ей некуда, разве в мотню. То и надобно ловцам. Дружно на сухое тянут. И старший с ними вместе тянет, и Гильда тянет. Хороша добыча! Навариста уха будет. Да грешно, по такой погоде жаркой, не насушить рыбки впрок, про черный день. Опять в воду пошли.
Умаялись. Пора и отобедать.
Над лагерем, на корявом суку дуба тужился мохнатый ворон. Отблескивал в полуденных солнечных лучах иссиней чернотой взьерошеного оперения, млея от своей значимости, в сытости и тепле распелся громко, вдохновенно. Привелось ему как-то перед сном услыхать соловьиные трели и теперь, с ноги на ногу переминаясь, приседая вертел головой, щелкал клювом, кряхтел, скрипел, хрипел, каркал — рулады выводил. В гордости своей эпигонству пустому чуждый, творчески импровизировал, внося в импотентную безликость ночного солиста пафос истинно мужских хрипловатых обертонов, аранжировал в героике торжествующей аппассионаты. Ваял, если не в бронзе, то уж в железяке перержавелой.
Вокальные упражнение чернокрылого, рождали в воображении Ингрендсонов яркие видения доброго булыжника в стремительном полете, кружащийся хоровод черных перьев, перышек, пушинок и, наконец, смачный хлопок тушки о землю под суком. Гильде-же мерещилась ее ясеневая стрела. Но видя, как сочувственно улыбается Сигмонд, следя за стараниями певца, свои душевные порывы сдерживали. А ворон, замечая к себе всеобщее внимание, надрывался пуще прежнего, нарывался таки, сердечный, на булыжные аплодисменты.
— Эко разошелся, падлоед. Неймется, чтоб ему пусто было. Слетал бы за реку, видали мы там лисицу дохлую. Пожрал бы, а то горланит полудурок. — Бурчали Ингрендсоны, рассаживаясь в прохладной тени густой кроны. Но и сами уже улыбались, на старания птицы глядючи.
Из пещеры вышел старец. Седая борода волнами ниспадала на светлый хитон. Казалось, века окутывают его фигуру, но строен стан, легка хода ног, в сандалии обутых. Подошел, оперся на посох. Ворон скружил ему на плечо. Примостился поудобнее. Огромным клювом ласково тронул снежные пряди волос.
— Здравствуйте, странники. Да будут дни ваши длинны, как степные дороги. Да озарятся славой ваши имена.
— Спасибо, на добром слове, дедушка. — Поклонясь, отвечала Гильда.
— И Вам желаем того же. — Сигмонд, привстав, приглашающе повел рукой. — Присаживайтесь к нам. Вместе перекусим. Только постного у нас, разве одна только рыба.
В вежливой предупредительности своего лорда, Гильда безошибочно признала малую толику насмешки. Насмешки, обычной по отношению к духовным и равным им, особам.
Сама же властительница Гильдгарда почтила гостя не за один только возраст. В такой безлюдной глухомани, в стороне от человеческого жилья, в утробе горы мог обитать только святой схимник. Праведный, благочестивый муж в душеспасительных размышлениях, познающий истинное откровение.
…Или невиданный злодей, на склоне лет тщетно возмечтавший постом и молитвами искупить грехи перед землей и небесами.
— Не в посте служение, мил человек. Худой помысел и плесневелого сухаря не убоится, а фазаньи лапки добродетели преградой не станут. — Отвечал отшельник, не погодам легко опускаясь на землю у расстеленной скатерти. Но, вопреки сказанному, одною горбушкой хлеба обошелся.
Встретив скептический взгляд Сигмонда, улыбнулся. — Словам своим, да не перечу. Не святость — годы определили мне умеренность. Старому телу многого не надо, довлеет обойтись малым. Да и дом мой рядом, вон в этой горе. Там и кухня и кладовая имеются. А вы в пути, вам распоряжаться запасами надлежит разумно, не тратить попусту на каждого встречного поперечного. — Говорил, словно мысли шенешалевны слышал.
— Хитер дед. — Отметил Мондуэл. — Чешет гладко. Только в его смирении раздвоенное копытце наблюдается. Если послушать, так одной ногой в могиле стоит и уже вторую занес. А воронище на плече расселся, килограмм десять живого веса, но старому хоть бы хны. Словно воробьишку не замечает. Ладно, поиграем.
Гильда подвоха в речах отшельника не усмотрела. Но устыдилась. — Да что Вы, дедушка! Кушайте на здоровье. У на всех хватит. Где пятеро, там и шестому не тесно будет.
— Тогда и седьмого угостим. — Старик взял кусок солонины, протянул ворону. Тот осторожно склевал, пальцев человека не задев. С ноги на ногу переступил, принялся чистить маховые перья.
Знатная у Вас птица, ручная. — Похвалила Гильда.
— Да не оскорбиться славная дочь сенешаля, моей дерзости, только посмею возразить — не ручной он. Я его другом почитаю. А что знатен, то знатен, спору нет. Знатней некуда. Зовут его Мьюгин-Ворон. Родной брат самого Хьюгина милорда, повелителя пернатых, лорда небесных черных кланов. И сам лорд по праву.
— Да, верно, есть ли такой? — Удивленная Гильда вскинула брови.
Тебе ли, о высокородная дочь благородного сенешаля, не знать этого?
Зарделась Гильда. Ведь слова ее Песни размеренно декламировал пустынник. А тот, словно не замечая смущения собеседницы, продолжал: — И в праве Мьюгин разделить с братом престол, что на вершине Блэки-Рока в замке сплетенном из прутьев, в родовом гнездище древнем. Да пренебрег суетой власти ради подвижничества отшельнической жизни.