Читать интересную книгу Я, Богдан (Исповедь во славе) - Павел Загребельный

Он прочел мне это, прибыв на Бучки из Сечи, и я заметил ему, что письмо его слишком мудреное и отягощено латинской премудростью, какой мы с ним когда-то набрались у отцов иезуитов во Львове.

- А написал бы ты так, как в речи Ивана Мелешка* когда-то было, заметил я Самийлу: - "Правду сказать, не так виноват король, как его приближенные баламуты, которые сидят возле него и крутят. Много здесь есть таких, что хотя и наша кость, но собачьим мясом обросла и смердит; они-то нас ведут, Речь Посполитую губят. А если бы такого черта да в морду!" Теперь садись, - сказал я Самийлу, - да будем составлять письмо на Украину к панству вельможному, чтобы заморочить ему голову, пока соберем свою силу. Однако тут уж забудь латинскую науку и давай составлять, чтобы вышло вроде бы и по-хлопски, без высоких кондиций, с поклоном, а может, и с плачем порой. Кто сегодня плачет, тот завтра посмеется.

______________

* "Речь Ивана Мелешка" - украинско-белорусский памфлет конца XVI столетия, составленный в форме речи, которую якобы произнес в 1598 году на сейме при короле Зигмунде III каштелян мозерский Иван Мелешко. На самом же деле такого каштеляна не было. Фигура вымышленная.

Еще перед этим сложил я письмо к Матронке, хотя снова не мог его отправить, только держал его в своем сердце, мучился этими словами, но мука эта была сладкой, и, может, ради нее и слагал я письма к своей любови:

"Свет мой ясный, цвет несравненный, Матрононька красивейшая и любимейшая, для души и сердца моего утеха, чаровница всемогущая!

У чаровниц волосы до пят, они заворачиваются в них, как в кереи, и кто попадет в эти сети, уже не выпутается из них до самой смерти. Дух твоих волос живет до мне, лишает разума, дурманит душу.

Мы ехали днем и ночью, перед нами была безвесть, а за нею - возвращение к мести, в битвах, в надежде, в славе. Куда скачут всадники? На убийство или к женщинам, к смерти или к любви. А мы бежали от смерти, убегали и от любви. Мы ехали днем и ночью, в холодный ветер и в ледяной дождь, и теперь слова "ночь", "ветер", "дождь" - ненавистнейшие для меня. В них скрыто зло, угроза неминуемой смерти, таинственные тьма и тишина, будто в мрачных глубинах земли.

Матрононька!

Вижу твои слезы, и страдающее сердце мое яростно бунтуется, и оглохший мир погружается в бездну. Кукушки не отсчитывают тебе года, дали молчат, ты не отзываешься.

Я - самый несчастливый из всех смертных.

Страшно подумать, где я тебя покинул.

Снишься мне, грезишься, стоишь неотступно - как заступница и как грех воплощенный.

Личико твое, словно далекая заря, согревает мне сердце.

Где ты?"

Я обращался к Матронке, как к богу, - лишь мысленно, молитвой, зовом и вопросами, которые остаются без ответа. Она была для меня будто и не на земле, а на небе. Но земля все же существовала, а на ней - полно нечисти и панства, и к нему я должен был посылать письма, может и лукавые порой, чтобы скрыть свои подлинные намерения.

Прежде всего написал я пану Барабашу. "Так как ваша милость, - писал я, - нужные и полезные украинскому народу привилеи прятал и берег у себя под жениными плахтами ради собственных выгод и корысти, то за это Войско Запорожское считает вас годным в полковники не над людьми, а над овечками либо свиньями. А я при сем прошу у вашей милости прощения, в чем не угодил вам в убогом доме своем, в Чигирине на праздник святителя Николая, а также в том, что поехал на Запорожье без ведома и разрешения вашего, и теперь с помощью этого привилея надеюсь сделать для гибнущей Украины что-нибудь лучшее". Самийло для большей насмешки приписал из евангелия: "Fuit autem Baraba latro". ("Был же Барабаш разбойник".)

Когда над Барабашом и сам бог святой велел поглумиться, то казацкого комиссара Шемберка нужно было поводить за длинный нос, прикидываясь смирной овечкой, вот и писал я ему в Трахтемиров, что бежал на Запорожье не для ребелии и злонамеренных дел, а лишь потому, что Чаплинский злоумышленно посягал на жизнь мою и что казаки с Запорожья хотят послать в Варшаву депутацию, чтобы выпросить королевские привилеи для защиты от самоуправства старост и их прихвостней. Еще просил я комиссара защитить мой бедный дом в Чигирине и моих слуг до моего возвращения с Сечи.

Коронному гетману Потоцкому, ни словом не упоминая о его жестокости ко мне, тоже писал я лишь о своей обиде и кривде: "Я надеялся доживать век спокойно и счастливо, осыпанный благодеяниями короля и Речи Посполитой, как вдруг явился враг моего счастья Чаплинский, литовский подкидыш, польский пьяница, украинский разбойник, который, пребывая восемь лет прислужником у пана Конецпольского, многих братьев наших погубил ложными доносами, который, встретив где-нибудь священника, не отпускал его до тех пор, пока волосы из бороды не пощиплет и палкой или обухом ребра не пересчитает".

Гетмана я тоже заверял, что ничего не хочу делать, только лишь отправим депутацию в Варшаву.

Написал я еще и Конецпольскому, ни слова не молвя о его собственной бесчестности, только поносил всячески Чаплинского, о котором если бы коронный хорунжий знал все, как он грабил даже своего собственного пана, то не захотел бы его иметь не то что дозорным, но даже печником или кучером.

Письма мои разминулись с письмами, которые разослал коронный гетман во все концы, приказывая поймать ребелианта Хмельницкого. На Сечи тогда стояла застава Черкасского полка из пятисот реестровиков и трехсот кварцяных жолнеров. Полковник Вадовский, получив веление Потоцкого поймать меня, вышел из Сечи, чтобы найти мое прибежище. Я послал ему навстречу Кривоноса с Клишей. Самийло, правда, зная нрав тех, кто стоял заставой на Сечи, отговаривал меня делать это, но я не послушал его совета. "Там наши казаки, - сказал я, - а казаков против своего народа настраивать все равно что на волках пахать!"

Кривонос и Клиша, одетые реестровиками, легко проникли в Черкасский полк, стали говорить казакам: "Куда вы идете и кого ищете? Хмельницкий и мы не станем поднимать сабли на единоверных и единокровных товарищей наших. Если идете с ляхами на благочестивую веру, то за это дадите ответ господу всемогущему".

Реестровики побили жолнеров и соединились с запорожцами. Сечь стала вольной, кошевой разослал вести повсюду, сзывая с зимовников свое казачество для важного и крайне срочного дела, следом за казаками начали сбегаться с берегов Днепра, Самары, Буга, Конки лугари, степняки, бродяги, бедняки, горемыки, люду собралось около двух тысяч, однако на Бучках и дальше нас было лишь несколько сотен, потому что Нечай не хотел раскрывать свое прибежище.

Потоцкий, узнав о моем бегстве из Чигирина, велел полковнику каневскому, чтобы тот с полковниками чигиринским и переяславским немедля шел на Запорожье и разгромил "того бунтовщика наголову, на корню сметая всех участников ребелии".

Коронный гетман не обошел своей панской лаской и тех, кто был возле меня. Писал всем, кто при Хмельницком пребывает, чтобы из этой своевольной толпы разошлись, а самого Хмельницкого выдали, - иначе их добро на волости будет разграблено, семьи истреблены, и он, коронный гетман, с войском кварцяным до тех пор не уйдет с Украины, пока ему не выдадут Хмельницкого и пока казаки не покорятся. Подпись была обычная: "Николай Потоцкий с Потока, каштелян краковский, гетман великий коронный, барский, нежинский etc, etc староста".

Кому писал? Это были не разгромленные и усмиренные сеймовской ординацией и кварцяным войском реестровики, которые, увидев перед собой жолнера, сидели каждый так покорно, что и волк, попав в яму, не сидит покорнее. Собрались здесь в самом деле вольные люди, люди своей воли, которые насмехались над всеми силами земными и небесными, а не только над гетманами его королевской милости.

- Какой, говоришь, гетман? Великий или маловеликий?

- Малодобрый*.

______________

* Так тогда называли палача.

- Сюда бы его и за того не взяли, что коням свистит, когда они воду из себя пускают!

- Пускай там мух на колы набивает, а комаров колесует!

- Отпиши ему, пан писарь, как в том псалме: "Окульос видент ет нон габент"*.

______________

* Есть у них глаза, но не видят (лат.).

- То есть, по-нашему, не дал бог свинье рогов!

- Еще отпиши ему, что Хмель сюда одну свою голову принес, а назад нужно будет все наши выносить - килу наживет пан Потоцкий!

А тут появился на Сечи какой-то священник и собирал целые толпы казаков, произнося перед ними какие-то странные проповеди, такие странные, что Самийло не удержался и, переписав, принес мне их на Бучки, может, для того чтобы развеселить мою душу. Проповедь была очень длинной. От сотворения мира, битвы архангела Михаила с Люцифером, от появления Евы, которую Адам вылепил из своего ребра, потом рассказывалось о райском яблоке и об изгнании Адама и Евы из рая, после чего "на свете как лихо, так лихо, как беда, так беда. Потому велел господь барщину отрабатывать, а в церковь не велел ходить, в заговины богу ничего не давать, корчмы не миновать и за корчмой как за матерью родной пребывать. Да и пустил на нас орду татар, турок и тех нечестивых ляхов, которые вокруг начисто пообгрызали все столпы, на которые наша русская вера опирается. Ой боже ж мой, пообгрызали! Петров пост подгрызли, преображение подгрызли, рождественский пост тоже. Один лишь столп необгрызенный остался, на котором великий пост стоит. А когда и его до конца обгрызут, тогда уже всю нашу благоверную Русь черт заберет и в трапезу к своей чертовой матери занесет, от чего нас спаси, господи. Аминь".