"Мне уже приходилось говорить о том, что Россия – это удивительная страна, которую любят называть то загадочной, то непредсказуемой, в случае с коммунизмом как раз показала полную предсказуемость и верность себе. Она сделала невозможное: коммунизм, запущенный в нее для ее погубления, ценой огромных человеческих и духовных жертв сумела в своих недрах переварить и поставить на государственную службу. К концу 60-х – началу 70-х годов это выявилось окончательно. Потому и был приговорен коммунизм в России, что он не оправдал возложенных на него надежд, сошел, так сказать, с расчетной орбиты и подлежал уничтожению, которое, в свою очередь, должно было произвести в России новое социальное потрясение.
Коммунизм приняли, с одной стороны, романтики, с другой – приспособленцы и циники. Вторых, как выясняется, было больше, они и представляли всегда из себя потенциальную "пятую колонну". Эта братия всегда и везде пятиколонники, для нового строя она столь же опасна, как и для старого, которому изменила. Таково ее свойство – прилепляться, паразитировать, а при первых же признаках опасности – предательствовать; и все с пафосом, с шумом, с бесстыдством.
Но это к слову о тех, кто устроил контрреволюцию, когда в ней не было особой необходимости.
Праздник Октября давно, мне кажется, в мнении народном потерял революционную окраску и превратился в праздник государственности. Несмотря на сопровождавшую его революционную риторику и бутафорию. Они, как правило, проходили и мимо ушей, и мимо сердец. Конечно, это нельзя считать нормальным, когда основной пафос торжества расходуется на то, чтобы его не слышать. Но что поделать – было. На празднике, несомненно, лежал грех содеянного в 1917 году, этот грех предстояло назвать и признать, но я мало сомневаюсь, что так бы оно со временем и произошло".
Валентин Распутин, "Литературная Россия", 6 ноября 1992 года. 75-летие Октябрьской революции в России… Полностью приведен ответ на вопрос: в чем вы видите значение Октября для наших дней?
Еще раз перечитал строки великого русского писателя, и вот что подумалось: время идет, и даже тем, кому сегодня за 40, непросто понять всю глубину его слов… Между тем они настолько всеобъемлющи, что объясняют и события Октября 1917 года, и так называемую перестройку, и сегодняшний день, когда "новое социальное потрясение" только-только, вроде бы, начинает сглаживаться…
Однако, поколение pepsi-next перестройщики-потрясатели вырастили-воспитали, экономические порядки, установленные при Ельцине, благодаря "отделу по голосованию при администрации президента", как иногда называют Думу, закрепили. Теперь, если не произойдет новых потрясений, мы начнем всё это дело переваривать, ставить на государственную службу…
Один из главных, забойных постулатов, один из символов перестройки – гласность. Ох, пропади она пропадом, эта их гласность… Всех перебаламутили, всё перетряхнули, всех на уши поставили. Ну, всё-то мы теперь знаем, и про ГУЛАГ даже знаем, но что же с нами-то произошло, что со страной произошло?! Бесы-перестройщики использовали шумиху не просто для крушения советской власти, а для крушения государства…
В 1973 году, я, 22-летний, оказался в больнице – в городе Барнауле. Палата большая, и все вокруг деды – 70-80 лет. Как всегда в больничной палате – разговоры о жизни с утра до вечера, а старикам вообще – только дай поговорить. Сколько потом доводилось лежать в больницах (нет-нет, я вовсе не болезненный) – каждый раскрывает всю душу, рассказывает про всю свою жизнь. Обычное дело…
Старики мои рассказывали и про войну, и про революцию, и про 20-30-е годы… И про лагеря. (Кстати, ГУЛАГ – демократическо-книжное словечко, народ его не употреблял).
И рассказывал один дед… Прекрасно помню его, и сколько ему было лет, и название его деревни помню…
В последующие годы читал я и Солженицына, и других – про лагеря.
Но такого ужаса…
Старик в 30-е годы был начальником лагеря в Сибири, на Севере, в тайге. Лагерь такой: летом завозили партию заключенных, начинались какие-то работы, а вообще перед начальником стояла главная задача: чтобы к весне ни одного заключенного не осталось в живых.
– Весной приезжало начальство, – рассказывал дед, – мы идем: там из снега торчит рука, там нога… – Молодец, молодец, – говорило начальство. – Ну, ты тут прибери…
Три года он пробыл начальником такого лагеря, а потом его вернули на прежнее место работы – заместителем управляющего строительным трестом.
Думаете, в палате кто-нибудь кинулся душить деда, или начал его презирать, или возмущаться?
Ничего подобного. Уже тогда, в тысяча девятьсот семьдесят третьем году люди понимали: это уже далекая история…
То же самое с репрессиями, раскулачиванием. Все мои соседи по палате – сельские жители, и все в один голос говорили: раскулачивание – просто уничтожение хороших хозяев. Но говорили в общем-то спокойно, как о делах давным-давно минувших дней. Они все получали пенсию, хорошо жили своим хозяйством, у всех удачно прошли операции по снятию катаракты, и старики радостно разглядывали номера трамваев из больничного окна…
Ну, и насчет репрессий. О них много и горячо говорил (характер такой) еще один дедок, в прошлом заместитель председателя одного из сельских райисполкомов.
– До сих пор удивляюсь, как я уцелел! Я ведь еще и на своей секретарше женился: ей – 19, мне – 37. Ночью проснусь, посмотрю: такая молодая, такая красивая – я и опять к ней! – Вася, да ты что, до смерти меня хочешь, что ли?!.
При этом черного воронка ждали каждую ночь. Все председатели-заместители друг друга знали – и почти все исчезли один за другим, в первую очередь – лучшие.
– Чем ни лучше человек работает – тем скорее исчезнет!..
Еще один интересный был дедок, совсем дедок… Однако самый шустрый изо всех: всё бегал к окну разглядывать трамвайные номера.
И частушку пел:
– Будем жить-поживать, туалеты ладить,
Целовать-миловать – и по пузе гладить!
Всю войну дедок прослужил конюхом на Дальнем Востоке.
– Сколько баб пере… я на этой конюшне!..
Старики искренне радовались за него: повезло! Отправка на фронт – верная смерть, скорее всего – в первом же бою, и запросто – еще до всякого боя, под бомбежкой или обстрелом.
Глядя в окно, комментировал дед и новую моду – тогда как раз пошла мода на мини-юбки.
– Почитай вся голая ходит. А мужчина разве может удержаться?!.
Палата дружно соглашалась: не может!
И это тоже гласность, ха-ха. А мини-юбки – символ того, что жизнь в стране к началу 70-х изменилась полностью, напрочь, абсолютно, даже по сравнению с шестидесятыми годами. Я видел книгу, с фотографиями: народные дружинники еще в конце