и пошагал в здание вокзала.
Здесь тепло. Натоплено. На жестких скамьях и промеж них — народ, дорожный, разнодворный по одежде и багажу: рабочий люд с сундучками и чемоданами, крестьянский — больше с мешками-котомками.
Костя облюбовал уголок у паровой батареи, потеснил проезжих, те уступили, косясь на портупею. Костя сбросил шинель, надетую внакидку и расстелил на полу.
— До утра придется зимовать, — сказал он нам. — Я сейчас насчет кипяточку разузнаю. Вам — никуда не отходить. Забрать могут, как безнадзорных беспризорников. Понятно? Стартую!
Шинель Колпаков нам оставил. На ходу высвобождая из вещевого мешка солдатский котелок, затерялся между скамейками и пассажирами.
Присели мы, молчим, озираемся. Подле нас двое мужчин разговаривают вполголоса, но слыхать.
— Надумал я податься в Самару. Там, говорят, не то, что у нас. Главное, слыхать, и хлеба и сахару вдоволь…
— Я вот тоже, слухами попользовавшись, рискнул. Оно, понятно, и там не будешь, как сыр в масле кататься, но все-таки. Народишко сказывает, нарком приезжал в Самару. Помогу всяческую обещал. Даже отмену карточек… Хлеб коммерческий, это, знамо, с накидкой, уже продают. Так что, земляк, верно мы решили…
Я слушал и ушам своим не верил. Мы в Уфу за хлебом-сахаром, а они из Уфы? Что же это такое получается? Нарком действительно приезжал. Мы, пионеры, школой ходили на встречу с ним. Тепло еще было. Речь я слышал плохо, он с балкона вокзала говорил. Ура ему кричали. И хлеб коммерческий после этого вскоре появился. Все правильно.
— Слышишь? — говорю я Вальку. — А ты: Уфа да Уфа…
А двое рядом продолжают:
— Как бы не проспать поезд на Самару?
— Я и то оберегаюсь. Не сплю. Вторые сутки норовлюсь… Слушай-ка? Кажись, на Самару объявили?
— Я сбегаю, земляк?
— Дуй! А я вещички покудова в кучу…
Один вскочил, побежал, а другой стал собирать разложенное по полу. Весь вокзал будто ожил, зашумел, загудел. Действительно, подошел поезд.
— Самарский! — прибежал тот, что убегал, схватил свою котомку. — Айда давай, земляк. Народищу!
— Валька! — широко разевая рот, прошептал я, словно прокричал, и уставился на него. — Бежим. До дома как-нибудь, не замерзнем…
Валька не колебался, он слышал разговор мужиков и думал о нем, а думал Валька быстро.
— Бежим! — он вскочил и помчался, я — за ним. Мы забыли обо всем, о хлебе-сахаре, колбасах и пельменях. Живут же люди без конфет-пряников, а мы хуже, что ли?
Бежали к поезду — только снег из-под ног! Я оскользнулся и чуть не упал, но удержался. Валька вовремя руку подал и сам заскользил было, тут я ему помог.
Состав стоял на третьем пути, нужно было преодолеть два. Не споткнуться впопыхах о рельсы — с маху до смерти побиться можно. Преодолели один путь. Летим через платформу. Что-то крыльями бьется над Валькой. Или мне это кажется? Бежим не одни мы — толпа, лавина… Валька вырвался вперед. Его башмаки-лягушки с разинутыми ртами сигают через второй путь, скачут по платформе. Я стараюсь не отстать. И вот поезд рядом.
У входа в вагон — толпа. Надо пронырнуть под сцеп вагонов, забраться на буфер. Если в вагон не попадешь, можно на крышу, потом все равно в тамбур пустят. Не замерзать же в Уфе, будь ей неладно.
Валька уже вскочил. Что-то его не пускает. Ах, на тебе! — эти самые крылья за плечом мешают. Откуда они? Я вскакиваю следом за Валькой. Мы в темном тамбуре. Дышим тяжело. Сердце барабаном колотится. Холода не чувствуем, нам обоим страсть как жарко.
Теперь бы только не прогнали. Проводник ругается с кем-то у ступенек вагона. Ему не до нас. Там лезут с баулами, узлами и без билетов. А мы? Мы что? «Зайцы». А может, от родителей отстала, может, тут они наши родители, в толпе, разлучишь нас — потом отвечай.
Скорей гудок, что ли. Он прогремит этот гудок, прокатится железным шаром от паровоза до конца состава, перепрыгивая с вагона на вагон. Я воображаю этот гудок, вижу струйку пара, белой воронкой вверх, у трубы паровоза. Это машинист потянул за рычаг. Скорее! Но гудка нет. А так хочется хоть немного успокоиться. Увериться, что мы едем.
Такого желания уехать я не чувствовал даже в Самаре, когда собирался в Уфу. А посадку мы совершали тоже безбилетным методом. Откуда же такое чувство? А? Спрашиваю я себя и не нахожу ответа. А ответ прост: домой едем! К картохе и тыкве, к бабкиной печке и затирухе из черной муки! Едем ко двору с малыми да скупыми окнами, что смотрят в стену соседнего дома, но зато с крыш двора такие виды: и Самарка с мостом в три перекида, и Волга, и остров Коровий…
Скорей же, машинист. Пора уже, кажется, запозднился. И вот он, гудок. Протяжный, неторопкий, словно не по охоте. Перекатывается по жестяным гулким крышам, громыхается, а до нашего тамбура еще не добрался. Поскорее бы, порезвее.
А ведь будет еще и второй гудок, и третий. Все сильнее шумят-галдят у вагонов, и плачут, и на чем свет стоит ругаются. В свете фонаря проводника мелькают лица, пропадают и снова появляются. На них — растерянность. Поезд-то уходит, а они остаются.
Без вещей, наверное, каждый бы последовал нашему с Валькой методу, да без вещей в дальнюю дорогу несподручно. Мне жалко оставшихся, ой как жалко! Я понимаю их, я уже знаю, что значит остаться.
Скорей бы второй гудок. Тронется поезд — и, пока набирает скорость, все спокоится, все встанет на свои места. Оставшиеся будут ждать следующего состава, у них появится надежда, что с очередным они уедут. Уедут обязательно. А те, кому посчастливилось занять место в этом поезде, тоже поймут окончательно — они едут и должны доехать. Как это можно не доехать?
О чем думает Валек? Тоже, наверное, о чем и я. Правда, у него характер. Придумал же уфимский хлеб-сахар, брата, которого нет в Уфе. На что он надеялся, фантазер? Ведь где-то и рубаху-косоворотку сбондил для этой поездки. А вот все же один