он получил ту самую дачу. Переехал туда, начал пить, попадать в какие-то сомнительные истории. Вся его биография и личность, выстроенные Верой, как-то в единочасье обрушились с ее уходом. Не прошло и двух-трех лет, как дача опустела, его след я потеряла.
Вера – я всегда ее помню. Больше таких людей, как она, я не встречала. С таким упорством к добру и с такой любовью.
* * *
Раз в две недели, а то и чаще, отец Владимир с Николашкой отправлялись со службой в «госпиталь». Так называл это место отец Владимир. А Николашка говорил «в приют». То был прообраз учреждения, сегодня называемого хосписом. Первый в Москве.
Уразумев смысл «госпиталя», я сильно была смущена. Специальное место, куда люди приходят, чтобы умереть. Куда родственники привозят своих стариков, а иногда и не таких уж стариков, как бы признавая, что им недолго осталось, и очень скоро за этими людьми придет смерть, и их больше не будет.
– Если есть Бог, то нет смерти, нет конца жизни. Если нет Бога, то есть смерть, тогда жизнь кончится – и всё, ничего нет, – сказал мне на это Николашка.
– И что же, вы туда ездите исповедовать и отпевать?
– Чаще так. А вот недавно венчали. Шестьдесят лет мужчина и женщина прожили вместе, а вот венчались только тут.
– А бывает так, что люди не умирают, которые туда приехали?
– Бывает. – Николашка с готовностью кивает несколько раз. – Бывает. А бывает и так, что выписываются, а потом через какое-то время снова возвращаются. Что ж делать – болезни есть такие. И молодые там попадаются. Но больше все-таки старые.
Каждый раз, когда отец Владимир с Николаем собирались в «госпиталь», перед глазами моими вставал образ этого места, чистилища, где люди, обреченные на смерть, но еще живые, ожидают своей очереди. Это было страшно, тоскливо, но чем-то притягательно. Как будто место последней истины на земле. Однажды, на следующий день после очередной их поездки, я решилась. И попросила в следующий раз взять меня с собой.
– Хорошо, – коротко сказал священник. – Поможешь.
С нами ехала икона – список «Всех скорбящих радости», Богоматерь в сиянии.
Одноэтажное здание, бесцветное бетонное крыльцо с пластиковой дверью. Первое, что вижу, войдя, – огромный, в полстены, стенд, на котором бумажные звезды с именами. Здесь не говорят «тех, кто умер», говорят «тех, кто ушел».
В рекреации сидят люди, болтают, пьют чай, смеются. Кто-то в домашней одежде – видимо, пациенты, другие в уличной – посетители. В восемь утра? Да, здесь можно приходить в любое время и оставаться сколько угодно. Есть и отдельная комната для тех гостей, кто хочет переночевать. А еще здесь можно курить и нет в принципе никаких запретов. Идет санитарка, останавливается поболтать с компанией за чайным столом. В кресле дремлет большой холеный серый кот. И животным, значит, можно здесь. Мирная, идиллическая картина. Где же несчастные умирающие люди? Те, от кого отказались врачи, оставили близкие, у кого от боли отключается мозг, как будто выключается свет, скрывая во тьме муки и ужасы.
Палата, где нас ждут, в самом конце коридора. Коридор недлинный, палат всего несколько. За одной из неприкрытых дверей я краем глаза цепляю – с ужасом и в то же время жадно пытаясь за долю секунды узреть все страдание жизни в умирании – конечности с обтянутыми кожей костями, с выпирающими суставами, сложенные, как у насекомого, угловато наколотого на булавку неумелой рукой. Навстречу нам из палаты выходит мальчик лет четырнадцати – здесь и взрослые, и дети? – впрочем, трудно сказать точно, может, ему и восемнадцать, высокий, худой, под глазами синяки, он широко улыбается при виде отца Владимира.
– Ну что, Серёж, кого там новенького налепил?
– Закончил чудище лепить! Александр Александрович забрал обжечь, скоро должен вернуть, через две недели. А теперь аленький цветочек леплю ему, чудищу. Большой цветок хочу вылепить, много лепестков. И раскрашу подглазурной росписью. Успеть хочу.
То есть это он хочет успеть до того, как умрет. Слепить. Цветок. Судя по всему, из глины. Здесь многие хотят успеть – написать книгу, выучить ноты, встретить день рождения или просто – дожить до утра. И кто такой Александр Александрович?
В палате пять коек. Отец Владимир со всеми здоровается, Николашка ему вторит, я бубню на заднем плане. Здесь лежачие больные. В углу, рядом с бабулькой, которую едва видно из-под одеяла, сидит довольно нарядная женщина средних лет, держит за руку, что-то переспрашивает. Дочь? Нет, просто помогает тут бесплатно. У нее у самой ребенок умер от рака. Часто такие помогают, им это нужнее, чем больным. Здешняя главврач считает, что для обычного человека, особенно молодого, работать здесь не по силам. Это противоестественно. Профессионалы медики – врачи, медсестры – испытательный срок работают бесплатно, испытание проходит не столько профессиональное, сколько душевное. Считается, что три года – предел, потом куда-нибудь в роддом, где всё про жизнь, про радость – ну, в идеале… Тоже, конечно, всякое бывает, однако уже есть с чем сравнить. Но многие работают подолгу, по многу лет, всю жизнь – как сама главврач, например. Они принимают людей, которые сначала без памяти от боли, в рвоте и язвах, потом – часто – веселы и почти бодры, но часто по-прежнему худы, некрасивы и злы, хотя больше не страдают. Почти… Пойдя хоть немного на поправку, они возвращаются к жизни. Так устроен человек: пока мы живы, нам кажется, что это навсегда. Даже на самом краю. Потом они перестают вставать с постели, а потом уходят, и кровать пустеет. Не работа. Таинство. Врачи – проводники: от боли и отчаяния – в мир и покой.
Женщина приносит таз с водой, собирается, похоже, помыть-обтереть старушку. Помочь, что ли? Пока отец Владимир готовится к исполнению своей миссии в другом углу, я подхожу к койке старушки, подхватываю одеяло, придерживаю сухое желтое тело в казенной рубахе, задранный подол, женщина-доброволец протирает бумажную кожу – складки, морщины, пятна, посередине спины, чуть правее, большая бородавка с длинным волосом. Бабулька что-то говорит, скорее лепечет, голос тонкий у нее, почти неслышный.
– Она что-то хочет?
– Нет, она практически в отключке, о чем-то своем все время.
Пока нарядная приводит свою подопечную в порядок, я отправляюсь вылить воду из таза. И чуть не роняю его посреди коридора. Душераздирающий вопль. Какого я никогда не слышала. Еще и еще.
– Новенькую бабушку привезли, боли у нее и пролежни. – Сестра спешит озабоченно мимо меня по коридору.
Адские боли, наркотические обезболивающие. Примечательно, что здешние больные не