Читать интересную книгу Круглый год с литературой. Квартал третий - Геннадий Красухин

Из дома литераторов мы поехали к Владимиру Михайловичу (две трамвайные остановки от метро «Семёновская») и ушёл я от него поздно, навсегда влюбившись в этого удивительного человека.

Как он вообще оказался в журнале? У старика Орлова, бывшего заведующего городским отделом образования в Москве, были со Сталиным свои счёты: большинство его родственников репрессировали. И хотя сам Орлов не пострадал, но хрущёвский доклад на XX съезде одобрил очень горячо. Жадно читал «Новый мир» Твардовского и был под огромным впечатлением от повести Солженицына. Назначенный главным редактором «Семьи и школы» он каким-то образом добился от академии педнаук (журнал был её органом) утверждения беспартийного Гелазония ответственным секретарём, и – мало того! – делил с Петром Ильичём редакторские обязанности – прислушивался к нему, подписывал почти всё, что предлагал Гелазония. Так вот Пётр Ильич и посоветовал Орлову взять в редколлегию Померанцева. И Орлов, помнивший и статью «Об искренности в литературе», напечатанную в 1953 году в «Новом мире» Твардовского, и то, как долго на разных собраниях клеймили её автора, согласился, чтобы литературу в его журнале курировал этот не так ещё давно бывший в глухой опале писатель. Померанцева и сейчас печатали не слишком охотно. Но – надо отдать должное Петру Ильичу: члену редколлегии академического журнала печататься всё-таки было легче, чем просто литератору, в прошлом опальному. Это почувствовал и сам Померанцев, который любил Гелазонию и был благодарен ему.

Я полюбил этого человека, родившегося 22 июля 1907 года. Его не сломило более чем двухлетнее безденежье, устроенное ему властями, ошельмовавшими его за статью «Об искренности в литературе»! Я наблюдал, как он ведёт себя с редакторами так и не вышедшей при его жизни книги. Категорически отказывался уступать! Присутствовал при его разговоре с Карповой – всесильным главным редактором «Советского писателя». «А ведь если мы не договоримся, – вкрадчиво сказала она ему, - ваша книга не выйдет». «На ваших условиях, – спокойно ответил Владимир Михайлович, – мы не договоримся никогда!» А как поразил нас с Гелазонией афоризм Померанцева – отзыв об одном знакомом: «Обыватель, не пожелавший стать гражданином». Речь шла о человеке, который за всю жизнь не обрёл себе ни одного врага! Не обрёл – значит прилежно обходил любые препятствия, старался понравиться всем, стать, как гоголевская дама, приятным во всех отношениях.

Я потом перечитал статью «Об искренности в литературе», Главное, что ему не прощали: он выступал против подмены литературного анализа произведения социально-политологическим. Кстати, сам Владимир Михайлович в той же статье выступил и превосходным критиком: показал, почему никакого отношения к литературе не имеют не только книги прочно забытого теперь С. Болдырева или изредка поминаемых С. Бабаевского, М. Бубеннова, но и роман Э. Казакевича «Весна на Одере». И наоборот: почему «Районные будни» В. Овечкина надолго останутся в литературе, несмотря на их злободневность. И всё же на Померанцева набросились не только за его конкретные оценки. Его яростно атаковали тогдашние критики, не владевшие искусством литературного анализа (увы, и в сегодняшней критике с этим не намного лучше!). «Нет, товарищ Померанцев, – восклицала, к примеру, Л. Скорино, – Ваши теоретические предпосылки не верны, а оценка явлений литературы, если говорить напрямик, узка и жеманна: у Вас получилась искажённая картина литературы, потому что Вы подошли к ней с идеалистических позиций…»

Сегодняшнему читателю мало о чём говорят эти «идеалистические позиции». А в то время это было очень серьёзным политическим обвинением. Померанцева топтали. Называли «антисоветчиком», «клеветником». Его громили в «Правде» и в других официальных органах печати, проклинали на состоявшемся в 1954 году Втором съезде советских писателей, призывали исключить из Союза.

Из Союза писателей его не исключили, но без куска хлеба оставили. Перекрыли любую возможность печататься. Попробовал Владимир Михайлович, юрист по специальности, устроиться куда-нибудь юрисконсультом, но его слава бежала впереди него. Никто брать на работу опального писателя не желал.

Владимир Михайлович не очень любил вспоминать то голодное для их семьи время, когда его жена Зинаида Михайловна, добрейший человек, с золотыми руками, вынуждена была шить очень красивые фартуки и продавать их с помощью знакомых. Но кое-что из его воспоминаниях о тех годах перепадало мне и Пете Гелазонии.

В командировку по российской глубинке его никто не посылал. Поехал сам. Жил у родственников, ездил по колхозам, встретил одного очень толкового председателя, о котором написал небольшую книжку.

Но кто её издаст? Хлопотали боевые товарищи Владимира Михайловича, майора, великолепно владевшего немецким, и потому служившего во фронтовом агитпропе, забрасывавшем противника листовками и карикатурами. Хлопотали за Померанцева и его сослуживцы по послевоенной Германии – демобилизовали Владимира Михайловича только через несколько лет после окончания войны. Словом, кто-то вышел на Николая Грибачёва, который работал тогда у Фурцевой, первого секретаря Московского горкома партии, советником по культуре.

Грибачёв позвонил в издательство «Знание», обычно выпускавшее небольшие книжечки многотысячными тиражами. Но книжку Померанцева решено было выпустить тиражом в одну тысячу.

Разумеется, Владимир Михайлович был рад и этому: во-первых, хоть небольшие, но деньги, а во-вторых, выход книжки автоматически сигналил другим редакторам: с публикаций этого автора запрет снят.

Словом, всё уже было готово. Пришли «чистые листы» книги, которые, как водится, послали в цензуру (Главлит), откуда прислали какие-то замечания. Их было немного, но всё-таки они были.

Ознакомившись с ними, Владимир Михайлович категорически отказался их учитывать.

– Что-то серьёзное? – спрашивали мы с Петей.

– В них не было никакого смысла, – ответил Владимир Михайлович, – чрезмерная перестраховка.

– И что дальше? – интересовались мы.

– А дальше – вот, – и Владимир Михайлович клал на стол самодельно переплетённую книжечку. – Я перёплел вёрстку, – объяснял он. - Книжку не пропустили и не выпустили.

Мы ахали: но как же так? Неужто нельзя было прийти к какому-либо разумному компромиссу?

– Есть вещи, – строго сказал Владимир Михайлович, – по которым никакой разумный компромисс невозможен. Точнее, он неразумен. Потому что без самоуважения жить на свете становится невыносимо.

Владимиру Михайловичу его принципиальность обошлась дорого. Три инфаркта, причём третий через неделю после второго, убили его 26 марта 1971 года. В 63 года.

Я впитывал его уроки. Насколько впитал, не мне судить. Но что интеллигент органически не способен воспринять уроки бессовестности, сервильности, желания холить собственные амбиции, знаю точно.

* * *

В редакцию газеты «Рыбинская среда» пришла рукопись. Её автор Галина Бурцева вспоминает в ней о Рыбинском детском доме имени Первого мая, закрытым около пятидесяти лет назад. Рукопись носит название «Вражьи дети», и уже по этому заголовку мы можем понять, какого рода детдом был в Рыбинске.

Впрочем, вот свидетельство самой Бурцевой – её послесловие:

«Первыми обитателями детдома были тринадцать подростков, привезённых сюда зимой 1938 года из Москвы. Это был необычный контингент – дети «врагов народа». Их семьи жили в Москве по одному и тому же адресу: Потаповский переулок, дом 9/11. В школьном архиве хранится даже фото детей, сделанное во дворе этого дома задолго до ареста родителей.

Как повествует один из школьных стендов, «в 1937 году заведующим детдомом имени Первого мая стал Александр Иосифович Жуков, до этого работавший воспитателем в Угличской детской трудовой колонии. Именно он принимал первую и единственную спецгруппу детей врагов народа… И хотя он должен был наблюдать за «настроениями» детей, Жуков делал всё, чтобы эти ребята не чувствовали себя несчастными и обделёнными».

Кто были эти подростки? Иосиф и Биба Дик (15-ти и 13-ти лет соответственно) были детьми одного из основателей Румынской компартии Иона Дическу-Дика, бывшего комиссаром Управления формирования войск Туркестанского фронта в годы гражданской войны. Раймонд и Эвалд Янсоны (14-ти и 13-ти лет) – сыновья латышского стрелка Кирилла Янсона, участника Гражданской войны, военного атташе СССР в Италии. Девятилетний Отто Пуккит был сыном высокопоставленного офицера НКВД. Одиннадцатилетний Виля Шварцштейн – сыном члена американской компартии, главного редактора советской газеты «Moscow Daily News». Родители Вольдемара Стригга были, по-видимому, связаны с советской разведкой. О родителях других воспитанников детдома – Карла Кристина, Сергея и Лиды Ленских, Миши Николаева, Саши Левина и Махача Тахо-Годи – известно совсем мало. В эти трудные годы самым близким для них человеком был директор Александр Иосифович Жуков. «Он всегда понимал положение детей, силой лишённых родителей, и никогда ни словом, ни жестом, ни намёком не одёргивал нас прошлым. Наоборот, он утешал нас, хотя сам прекрасно знал, что наши отцы – жертвы сталинского произвола – давно уже были расстреляны. Жили мы в детдоме, благодаря директору, не стеснённые ни в чём. У нас было самоуправление, разные кружки. Даже тот факт, что директор детдома дал возможность нам, ребятам из спецгруппы, закончить десять классов, говорит о многом», – написал позднее один из воспитанников Жукова.