– Мать, – сказал он тихо. – Что с нею? Что за странная пылкость. Она требует – зарежь двух невольниц!
– Я слышала, – ответила мать, – могут быть и глупые законы, но это самый глупый. Не надо ее поощрять.
– Она поссорилась с этими двумя?
– Бросив на них только один взгляд? – И мать добавила – Мало ли что скажет влюбленная! Такие проворные и сытые рабыни, – и вдруг зарезать? Я их так долго выбирала, – и зарезать? Закон?! Много стоит страна с такими глупыми законами! Она сама выдумала этот злобный Закон! Нет, сын, нельзя поощрять ее к таким разорительным поступкам.
Он вошел в дом.
Хотел было подойти к дверям, за которыми подруга качала, по-видимому, ребенка, но не смог.
Поднявшись на крышу, он сделал вдоль нее несколько шагов, пересек ее раза три, а затем, склонившись через парапет, еще теплый от солнца, которое уже скрылось, крикнул вниз матери:
– Мать! Поди убеди ее, что моя любовь неизменна. У меня не находится приличных такому случаю слов! Я ее люблю! – повторил он громко, во весь свой гремящий голос. – А ей мало!..
Снизу, от дверей, донесся голос Даждьи:
– Любовь должна быть деятельной. Докажи! Убей их. Я хочу поцеловать нож, покрытый их кровью! Вот он, последний из ножей, над которым мы работали вместе. На нем орнамент из роз и три лепестка на лезвии. Видишь? Возьми этот нож и убей!
– Никогда.
– Никогда?
– Иди сюда, Даждья, – позвал он тихо.
Ему ответил стон.
– Мать! Почему она молчит?
На крышу вбежала мать. Привыкшая подниматься по лестнице, она на этот раз запыхалась.
– Я нашла ее лежащей ничком! – крикнула мать. – Я так плотно ее кормила! Я так радовалась этой покупке!
XL
Попировали славно! Кади Ахмет, отягощенный вином, хорошим поведением своего ученика и плохим – Джелладина, садился на мула, чтобы ехать домой и рассказать там подробно о пире. К нему подошел евнух и сказал, что визирь повелел кади немедленно явиться к нему.
– Не находит ли визирь, что несколько поздновато нам видеться? – спросил кади.
Евнух ответил, что визирь не находит этого, и кади повиновался.
Путь от дворца халифа до дворца визиря – короткий. Однако кади, услаждая и свой путь, и путь евнуха, успел поделиться с ним своими воспоминаниями о константинопольских банях и массаже. А какое сладкое миндальное тесто и как оно приятно после бани!.. А женщины, тело которых белей и слаще миндального теста!.. Багдад, конечно, лучше, но когда у вас жена и полнолуние… Кстати, сегодня будет, кажется, полная луна?..
Визирь сказал кади:
– Мы с тобой не успели потолковать о Константинополе. Я был очень занят, прости, а теперь вот освободился вечер, и я призвал тебя. Ты не устал?
Кади, улыбаясь, ответил, что разве он может устать на пиру, но вот не устал ли ты, о визирь?
Визирь сказал, что не устал, к тому же беседа будет коротка. Он приказал подать кофе, а затем спросил:
– Что же ты нашел полезного для нас в Константинополе?
Кади, захлебываясь от восторга, сказал:
– О визирь! Я открыл великую тайну.
– Вот как?
– Я узнал поразительную вещь, и совершенно случайно!
– Тем более поразительно. Горю нетерпением узнать ее.
– И ты узнаешь, о визирь! Слушай. Мне понадобилось починить одежду. Смотрю – шьют с чудовищной быстротой. Почему? А потому, что у нас – кожаные наперстки, а византийцы делают их железными. Железными, о визирь! Железными! Вот что нужно сообщить всем, и мы будем все одеты, обуты, и не будет тогда нищих, босых, оборванных. И ради интересов государства…
– А не лучше ли тебе поискусней судить интересы базара и не думать о государстве? – зловеще спросил визирь.
Кади побледнел и замолчал.
– Мне думается, – сказал визирь, – вы немногому научились, сопровождая эдесскую святыню. – И, помолчав, он спросил: – Кто составил песню «Я приду к Тебе»? Песню о ноже, рукоятка которого украшена орнаментом из семи роз, а лезвие – тремя полураспустившимися лепестками?
– Такие ножи делал оружейник Махмуд.
– А такие песни кто делал? Я знаю о ножах, а я спрашиваю тебя о песнях. Молчишь?
– Но, всемилостивейший, он не пишет таких песен!
– Какие же песни он пишет?
– Я предлагал тебе, всемилостивейший, выслушать его.
– Он сегодня мог их прочесть и не прочел. Почему? Быть может, ему не хотелось тревожить византийцев? Быть может, это византийцы покупали у него кривые ножи и платили чистым золотом, вес за вес?
«О Джелладин! – подумал кади. – Узнаю твой язык».
Визирь продолжал:
– Не скажешь ли ты мне, откуда стало известно византийцам, что русская княжна Даждья находится в Багдаде? Халиф, да будет прославлено имя его, очень интересуется этим. Мы ведь могли перепродать княжну в Вавилон или Индию, а византийцы упорно утверждают, что она в Багдаде! И почему они ее требуют? Не требуют ли ее, в свою очередь, у византийцев – русские? Ты не находишь?
– Возможно, о всемилостивейший, – пролепетал кади, вытирая мокрый лоб.
– Я тоже нахожу, что возможно. Но откуда русские могли узнать, что княжна именно в Багдаде?
– Ума не приложу, всемилостивейший!
– А не находишь ли ты, кади, что начальник вашего конвоя Махмуд побеседовал на эту тему с русскими купцами?
– Он виделся с ними один раз, всемилостивейший. Он – боролся с их богатырем, и он не понимает их языка!
– Ты уверен в этом, кади?
– Я знаю это, о всемилостивейший!
И кади подумал: «Звезда Закона, Джелладин, узнаю твои шаги! Ты был здесь».
Вошел плечистый, с громадным черным зевом, человек. Кади вначале подумал, что несут кофе. Плечистый нес мешок. Поклонившись визирю и не обращая внимания на кади, плечистый, скривив свой черный зев, опустил мешок на ковер у ног визиря. В мешке что-то перекатывалось, точно камень по сухому песку.
– Раскрой, – сказал визирь.
Плечистый человек раскрыл мешок. Визирь наклонился п, с интересом пошарив рукой в мешке, достал оттуда голову эмира Эдессы. С головы сыпалась окрашенная розовым соль. Визирь вглядывался, видимо надеясь увидеть страх в лице эмира. Но губы эмира были сжаты и глаза не отпускали век.
Визирь спросил:
– Не находишь ли ты, кади, что отрубленная голова всегда кажется короткой? А у этого эмира была длинная голова и еще более длинный язык.
И кади подумал еще: «О Джелладин, о проклятый язык Закона! Будь же и ты проклят».
И кади сказал:
– Я всегда в восхищении от твоего остроумия, о визирь!
Визирь продолжал, указывая на плечистого, с ртом длинным и грязным, как канава:
– Я дал ему свой любимый нож с орнаментом из семи роз и тремя лепестками на лезвии. Нож этот он употребляет вместо моей печати, исполняя мои приказания, которые есть приказания халифа. – Он взял пергамент и, глядя в него, сказал: – Итак, разыскивается в Багдаде русская княжна Даждья, дочь князя Буйсвета, сестра витязей Сплавида и Гонки. Ты знаешь, кому и когда продаются рабыни, ты ведь базарный судья. Ты помнишь также, что мы неоднократно издавали приказы – обращаться с рабами милостиво. Но наши приказы не исполняются. Возможно, что не исполнен приказ и в отношении рабыни Даждьи. Быть может, ее нет в живых, кто знает? Или, вернее сказать, знает один Махмуд, ха-ха-ха! В таком случае, – я говорю о неисполнении нашего приказа, – человек, не исполнивший его, будет строго наказан. Его голову мы вынуждены будем положить в этот мешок с солью и выдать мешок и голову византийцам. Что поделаешь. Таковы законы дружбы. Халиф обещал выдать княжну. Труп ее выроешь и также передашь византийцам.
И визирь толкнул ногой мешок с солью, из которого была только что вынута голова эмира Эдессы.
– Голову эмира положи в новый мешок, – сказал визирь, – а с этим мешком поедешь вслед за кади Ахметом, куда он укажет. Так повелел халиф…
Кади низко поклонился и сказал торопливо:
– Да будет прославлено имя его! – Затем он добавил: – Мне не нужен мешок, о визирь. А того менее нужен человек с ножом. Даждья жива и через час, не позже, будет у тебя.
– Все-таки человека с ножом возьми. Вдруг окажется, что женщина привыкла, не захочет уйти или ее не будут отдавать?
– Она будет здесь, о визирь! Человек у которого она находится, хотя и любит ее, но халифа любит больше.
– Кади, ты плохо выбираешь слова. Любовь к рабыне ты осмеливаешься сравнивать с любовью к халифу!
– О, прости меня, визирь! Ум мой ослабел от забот.
– Вот поэтому я и думаю, что человек с ножом будет полезен тебе. Идите. Комнатный воздух ранней весной несколько расслабляет меня, я пойду отдохнуть, кади.
XLI
Влезая на своего гнедого мула, кади Ахмет пробормотал то, что висело у него на языке во время всего разговора с визирем, но что, разумеется, он не осмелился бы сказать визирю никогда, разве лишь увидав голову его в соленом мешке: