– О халиф! Византийцы слышали, что в Багдаде находится пленная русская княжна Даждья, дочь Буйсвета, сестра витязей Сплавида и Гонки.
– О, чудо! – воскликнул насмешливо халиф. – Эдесская святыня заметно изменила византийские нравы. Насколько мне известно, византийцы презирают женщину, считая ее скопищем зла, сосудом язв. Это мы, арабы, относимся к женщине с уважением, если она не рабыня, разумеется. Что случилось?
Уязвленный Аполлос сидел неподвижно. Еле шевеля губами, ответил:
– Императору было видение.
– Я и говорю: эдесская святыня!
И, считая, что он достаточно отплатил за ядовитый намек в виде трех золотых чаш с хрустальными фигурками зверей внутри, халиф наполнил послу чашу и, вытерев платком губы, замолчал. Он ждал, что скажет посол. Посол тоже молчал. Тогда халиф сказал:
– Княжна Даждья будет сегодня же у тебя.
И он уставил в лицо посла тусклый взгляд своих глаз. Он ждал, что посол передаст сейчас самое главное – разрешение Багдаду торговать с Европой. Какие условия? Все равно. Можно найти еще десяток святынь, подобных эдесской, но лишь бы торговать. Войны редко бывают выгодны для государства. Но еще более невыгодно подчиняться насилию.
И халиф решился высказать свою мысль.
– Подарки друга моего, императора Константина, – сказал он, – весьма прекрасны. Но, к сожалению, не хватает одного.
Посол молчал.
– Нам бы хотелось, – продолжал с раздражением халиф, – чтобы Средиземное море, лужа в великих владениях друга моего, было очищено от пиратов, мешающих нашим кораблям ходить в Европу. Мы просим друга нашего императора поднести нам этот подарок.
– Я передам императору… желание халифа, о могучий правитель!
«И все?» – спросил глазами халиф.
Лицо посла было, как всегда, неподвижно, лишь огромные его глаза подернулись влагой волнения: он ощущал грозу, но не мог остановить ее. «И все», – ответили глаза посла.
Халиф встал.
Все поднялись.
– Продолжайте, продолжайте пир, – ласково сказал халиф. – Я хотя и молодожен, но все же стар, а вы молоды.
Все время пира Махмуд ждал, когда подойдет надлежащая пора и он прочтет то, что ему чрезвычайно хотелось теперь прочесть: о предстоящей битве с византийцами. Поэтому, чтоб не мешать дыханию, он едва касался пищи. Сидящий рядом кади Ахмет, бормоча, что это, быть может, единственный случай, когда можно поесть вволю придворных блюд, не понеся за это наказания, ибо придворный хлеб горек, набросился на еду. Пища действовала усыпляюще на обремененные длинной церемонией желудки. Кто-то дремал, а кто-то в полудремоте напевал.
Халиф шел через пирующих с непроницаемым лицом. Взор его на мгновение остановился на Махмуде и, словно процедив его, прошел дальше. Он забыл о поэте. Но вот халиф услышал полудремотное бормотание песни. Кто-то пел: «Я приду к Тебе!» Халиф, чуть скривив серые выпяченные губы, тихо, чтобы не беспокоить остальных, сказал с омерзением визирю:
– Отправить его на базарную площадь и дать пятьдесят палок. И пусть он под палками поет: «Я приду к Тебе!» Наказать также и того, кто составил эту песню. Мне нужны другие песни.
XXXIX
– Дорогу несравненному поэту Махмуду иль-Каман! – кричали его поклонники, и все на улице расступались. И Махмуд проезжал по улице на своем вороном коне в ало-синем индийском одеянии с расшитым золотом широким поясом. Он представлял себе, что будет, когда его любовь увидит это одеяние и эту свиту и услышит эти крики. Он спрыгивал мысленно с коня, целовал ее, – и все же он не торопился ехать, дабы не показать, что он ослеплен славой, а разумен и спокоен, ибо счастье людей зависит от аллаха.
Сопровождаемый толпой поклонников и уличных ротозеев, он въехал в услужливо распахнутые новыми друзьями ворота и придержал коня, дабы еще раз услышать возгласы:
– Слава несравненному поэту! Урагану слова – слава!
И он сказал, почтительно поклонившись матери:
– Сыта ли ты, о мать? Получила ли ты подарки?
– Я получила подарки, – ответила мать, – и я сыта. Но хорошо ли накормили тебя во дворце, иначе я прикажу изготовить для тебя обед. Тебя накормят рабыни, – произнесла она с гордостью.
– Какие рабыни?
Мать Бэкдыль ответила:
– Я купила двух рабынь. Пойди посмотри их.
И она указала на двух рабынь, которые вышли на шум, также на топот копыт коня своего нового повелителя. Спускался уже вечер, и мать взяла масляную лампу, чтобы получше осветить их лица. Одна рабыня была яркого, не золотистого, а светло-алого цвета зари, так она рдела перед новым господином. Он узнал сразу родину этой женщины.
– Да, она с архипелага, – подтвердила мать.
И чтобы доставить удовольствие заботливой матери, он благосклонно поглядел на другую женщину. От волнения она была желто-оранжева, как лимон.
– Я таких не видывал, – сказал он с удивлением.
Мать объяснила:
– Она из Афганистана, есть такая гористая и варварская страна. Ну что же, ты одобряешь мою покупку?
– Она хороша, – ответил он.
И он услышал неистовый срывающийся голос из мастерской:
– Ты говоришь – хороша, Махмуд?
– Горлица!..
– Горлица смерти, Махмуд!
Удивительные люди эти женщины! Что он мог сказать матери? Не мог же он сказать любимой и уважаемой матери, что ее покупка и не нужна и плоха! Во-первых, покупка хороша, а во-вторых, рабыни будут помогать матери. Мать должна отдохнуть, он часто отвлекал Даждью от хозяйственных дел, читая ей стихи, и старухе приходилось чистить дом и ухаживать за козами. А теперь появился еще конь, да и мало ли что еще появится… А ребенок? Как можно забыть о ребенке?!.
Он вбежал в мастерскую и хотел обнять подругу. Она отклонилась от него резким и быстрым движением:
– Она купила двух женщин! Женщин?!
Возбужденный славой, он не вдумался в ее слова о женщинах и сказал:
– Тщеславие старухи простительно.
– Для тебя?!.
Он шлепнул ладонью по ее плавному плечу и, смеясь, сказал:
– Для меня вечно блаженство с одной. – И он прочел ей стихи, которые сочинил дорогой:
Мой нежный друг!Неужели ты забыла недавнюю любовь?Неужели ты можешь спокойно и беззаботно спать?Не я ли восклицаю тебе: проснись!Проснись, моя прелестная роза, мой благоуханный цвет.Проснись. Заря встает! Я пришел к Тебе!
– Убей их! – сказала она, приблизив к нему то самое наполненное страстью лицо и отуманенные глаза, которых ждал он. – Убей!
– Убить? Зачем?
– Зарежь их! – воскликнула она. – Они тебе куплены на любовь. Но ты их любить не должен.
И со снисходительностью мужчины, который не совсем понимает женщину, и почти наслаждаясь ее ревностью, он проговорил:
– За рабынь заплачены деньги. Надо их, раз ты желаешь того, продать.
Она сказала:
– Но они тебе куплены на любовь, а если куплены на любовь, честь не позволяет уже теперь продавать их! Так в моей стране не происходит. Их нужно уничтожить!.
– Законы Багдада – иные.
И он оглянулся на Багдад, освещенный последними ярко-красными, самого густого цвета розы, лучами солнца. Мать Бэкдыль держала коня, который тяжело дышал, словно понимая смятенное состояние духа своего хозяина. Рабыня из Афганистана взяла у матери повод уздечки.
Он подошел вплотную к Даждье. Губы ее прыгали, обнажая два ряда мокрых и белых зубов. Он поцеловал ее, но поцелуй не был целительным. Она, оторвав от него губы и откинув стан, положила ему руки на плечи и сказала:
– Разве Закон твоей страны не принадлежит мне? А мой – тебе? Ты меня любишь? И ты умертвишь их?
– Я не понимаю, зачем мне умерщвлять их?
– Я – княжна. И неужели ты будешь спорить из-за каких-то рабынь ради любви княжны? Я – княжна страны Русь! А одна из этих – византийка, а другая – просто падаль.
– Это будет избиением беззащитных!
– Жертву моей стране, по ее Закону, ты считаешь избиением?
– У вас искаженное понятие о Законе! И мне понятно, что ваша княгиня Ольга переменила Закон. Уж лучше византийский, чем такое искажение…
– У меня искаженное понятие о Законе? – проговорила она с ужасом. – Моя любовь – искаженное понятие?
Руки ее скользнули, чуть коснувшись его лица, и она, быстро пройдя дворик, скрылась в доме. Послышалось качание колыбельки, заплакал было ребенок, а затем утих. Должно быть, она кормила его.
Он стоял, прислонившись к притолоке, ошеломленно раскрыв широкий рот. И вдруг он почувствовал во рту едкий и соленый вкус. Он провел ладонью по лицу. Это были слезы. Что произошло? Он, такой сговорчивый с ней, и она, такая сговорчивая с ним? Не оттого ли, что она кормит ребенка?.. Но он?..
– Мать, – сказал он тихо. – Что с нею? Что за странная пылкость. Она требует – зарежь двух невольниц!