Читать интересную книгу Капкан супружеской свободы - Олег Рой

«Вот и я, мои хорошие, – шевелил он губами, и ветер относил его слова ввысь, в синеву, как маленькие белые облачка. – Вот и я, здравствуйте… Простите, что так долго не приходил. Мне было плохо без вас, и я не понимал, что здесь, на кладбище, мне станет легче. Здесь, где так осмысленно, так бессмертно звучат ваши имена: „Соколовская Ксения Георгиевна… Соколовская Наталья Алексеевна…“ Вы ждали меня, пока я прятался от вас в больнице, не знал, куда девать себя и как жить дальше… Руки на себя хотел наложить – но, к счастью, сообразил, что тогда уж, самоубийца, точно не увижу вас: никогда, никогда… Спасибо, что удержали меня от этого смертного греха. Спасибо, что позвали меня сюда сегодня. Спасибо, что слышите меня и спасаете от ада, хотя, верно, только туда мне и дорога. Родные мои, спасибо… Я помню о вас, я слышу ваши голоса. Но кто-то говорил мне: „Оплакивая умерших, не забывай о тех, кто еще жив…“ Кто же это был, кто? И разве вы – не живые?..»

– Оплакивая умерших, сынок, не забывай о тех, кто еще жив.

Соколовский вздрогнул и обернулся.

* * *

Старая женщина – очень старая, очень древняя – стояла позади него, взявшись одной сухой, жилистой рукой за ограду и опираясь другой на костыль. «Точно как тогда, – мелькнуло у него в голове. – Сзади, и неожиданно, и те же слова… Но почему я не ощущал ее взгляда затылком, как всегда было во сне, почему не чувствовал страха и холода?..» А женщина меж тем продолжала каким-то удивительно певучим, красивым старческим языком – так уж не говорят теперь русские люди, подумал он, как новые русские, так и не очень.

– Я вот гляжу – кто-то к девочкам моим в гости пришел; дай, думаю, подойду, познакомлюсь. Подошла и увидела: убиваешься ты уж слишком, сам себе не рад, ничего не видишь кругом… Грех это, так сильно о мертвых печалиться. Отпустить их на волю тебе надо, и себя отпустить, чтобы освободиться вам всем от твоей печали. Отпустить и начать жить дальше. Поплакать, чтобы легче стало, – и жить.

И тут Алексея осенило:

– А вы, видно, та самая добрая душа, что согласилась присмотреть за могилками моих родных? Спасибо вам за этот труд.

– Да какой же тут труд, сынок? – очень искренно изумилась старуха. – Мне это в радость. Я ведь не только за вашими могилами здесь ухаживаю, еще несколько есть. Просят добрые люди – у самих-то времени не хватает каждый день здесь бывать, – а я и рада послужить хорошему делу. Где цветы посажу, где приберу, где оградку подкрашу, мне это не в тягость…

Надо же, словоохотливая какая, мимолетно подумал Алексей. Но странно: ни присутствие этой незнакомой женщины, ни непрерывно журчащий ручеек ее слов не были для него утомительны. Напротив, его тянуло отчего-то открыться ей, испросить совета, поговорить с ней так, ни о чем – быть может, о жизни, быть может, о смерти… А старуха тем временем, кряхтя, присела на скамейку рядом с ним, покачала головой, глядя на стаканы с водкой, и участливо спросила:

– Что ж ты, совсем один остался? Все твои здесь лежат?

Он кивнул, не в силах говорить об этом, и тут же задал свой вопрос, на который прежний Алексей Соколовский точно посчитал бы себя неспособным по отношению к незнакомому человеку:

– А вы, бабушка? У вас-то есть семья?

– Какая семья! – усмехнулась его собеседница. – Вот она, моя семья, вся вокруг лежит – чужие могилы да чужие родственники. Жизнь ведь она, сынок, такая: кого на кладбище смерть любимых приводит, а кому просто деваться некуда. Я ведь когда-то хорошей учительницей была, и мужа любила, и сына растила. А потом мужа ночью в НКВД забрали, а через пару месяцев и я за ним в лагеря пошла. Видно, слишком рано мы для счастья родились, а может, и оно, счастье-то это, не нашим оказалось…

Незнакомый человек на скамейке слушал ее внимательно и участливо, и старая женщина, уловив нотку подлинного интереса в молчании собеседника, все сплетала и сплетала слова в странное кружево своего рассказа.

– Двенадцать лет в ссылке я все о ребенке думала, все его приютскую жизнь оплакивала. Мужа уже никогда увидеть не довелось, да и сына, вернувшись, не узнала – не по той он тропочке пошел. Совсем другим человеком стал, совсем чужим. Слышу о нем иногда так, стороной, да и то, что слышу, меня не радует… В школу после устроиться не смогла, вот уборщицей свой век и доживаю. И хоть не жалуюсь ни на что, а все ж иногда думаю: в чем же наша с Сереженькой вина была? В том, что жили хорошо да любили друг друга? В том, что чью-то зависть вызвали, такую сильную, что этот человек на нас донос написал, не посовестился? За что ж вся наша жизнь под откос пошла?..

Она замолчала так же неожиданно, как вдруг разговорилась, и теперь они сидели молча, не глядя друг на друга. Алексей растирал в ладонях комок жирной, черной кладбищенской земли, слушая и не слушая чуть надтреснутый, то и дело замирающий старческий голос, и возникшая вдруг пауза не показалась ему чем-то инородным в их разговоре – так было нужно ему: и слушать, и иногда кивать головой, и молчать, молчать… Солнце уже садилось за кроны деревьев, покрывая все вокруг неясным розовым светом; его последние лучи мягко лежали на поднятом к небу лице старой женщины, и Соколовский подумал, что теперь она кажется намного моложе, нежели в первую минуту их встречи. Вечернее солнце… лица, кажущиеся еще прекрасней и моложе… итальянское лето… и все, что случилось потом.

– Вы не знаете, здесь, на кладбище, есть церковь? – внезапно спросил он, не отводя глаз от собственных рук, уже потемневших от земли и продолжающих растирать ее в ладонях.

– А как же, сынок, – ничуть не удивившись вопросу, ответила его новая знакомая. – Есть. Это ведь здешний батюшка меня и наставил на путь истинный, и горевать отучил, и работу предложил. Он хоть и много моложе меня, а повидал в жизни немало. Я ему все о себе рассказала, батюшка меня сначала при церкви устроил, а потом и сюда привел. Здесь, здесь, сынок, мое место: тишина, покой, никто тебе слова худого не скажет, и ты людям всегда услужить сможешь. Я ведь иногда и за теми могилами ухаживаю, за которые никто мне не платит. Иду, бывает, вдоль ограды, глядь: лицо-то на фотографии милое, светлое, доброе, а могила неухоженная, забытая – как же тут мимо пройти? Разве человеку этому, давно ушедшему, не радостней будет, если кто-то о нем позаботится и последний его земной приют в порядок приведет?

Она отчего-то вздохнула и совсем тихо добавила:

– Я вот до сих пор не знаю, где мой муж похоронен. Может, и за его могилой какая-нибудь добрая душа ухаживает, как я вот за этими?

– А вы… верите, что они слышат, чувствуют нас? – отчего-то волнуясь, словно от ответа этой старухи зависело все его будущее, проговорил Алексей.

Она внимательно посмотрела на него. И сказала серьезно и просто, точно взвешивая на каких-то невидимых ему весах каждое слово:

– Верю, милый. И ты верь. Слышат они тебя, твои девочки. Много тут на нашем кладбище про вас болтали, так что я всю вашу историю знаю. Главное, говорили, жена и дочь-то твои погибли, а сам ты умом вроде тронулся. Ан нет, гляжу: врут люди. Не сумасшедший ты, и глаза у тебя хорошие, не сумасшедшие.

– Это верно, мать, – невольно усмехнулся ее простодушию Соколовский. – С ума не сошел. Но близко к тому был.

– Это и понятно, понятно, сынок, – закивала головой старуха, – такое горе пережить… Значит, я так понимаю, один ты совсем остался?

Нет, почему один, хотел было возразить он. А сводная сестра, а его актеры, а Сашка Панкратов?.. Хотел – и… осекся. А собеседница, точно и не замечая его растерянного молчания, вдруг тихонько подсказала:

– Родную кровь ищи. Или душу родную, это все едино. Тех ищи, кто тебя поймет, пожалеет… Негоже тебе одному быть. Слабый ты, не выдюжишь.

Он обескураженно вскинул голову, потрясенный этой не слишком-то лестной характеристикой, но старуха уже стояла за оградой, туже затягивая на подбородке концы темного платочка в горошек и окидывая его отчего-то враз посуровевшим взором. И Соколовский сумел лишь выговорить, растерянно глядя, как она направляется прочь от него тяжелой, прихрамывающей походкой.

– Спасибо вам, дорогая вы моя! Спасибо за то, что девочек моих не забываете. Не оставляйте их, пожалуйста, никогда…

Она проворчала уже помягчевшим, приглушенным расстоянием в несколько шагов голосом:

– Не бойсь, не оставлю. Но и ты своей жизни не оставляй. Не бросайся ей, слышишь? Сделай, что задумал, а потом и отдыхать можно будет. Этот-то отдых от тебя не уйдет… как и от всех нас.

Спустя еще минуту, почти скрывшись из виду, она оглянулась и неожиданно звонко крикнула:

– Уходить будешь, калиточку-то посильней притвори. Я на другой конец кладбища наведаюсь и еще загляну к твоим попозже. А ты иди, иди, не дожидайся меня. Довольно тебе здесь быть.

И правда, довольно. Алексей поднялся, чувствуя неожиданный прилив сил, и опять посмотрел на родные фотографии. Ему показалось, что Таткины глаза в темноте сияют мягким, любовным светом, а Ксения смотрит уже не так строго, не так задумчиво – Алексею удалось даже заглянуть в глаза жены и поймать, наконец, тот ускользающий взор, который никак не хотел соприкасаться с его глазами несколько часов назад. «Вот и поговорили, повстречались, – проговорил он вслух. – Я приду завтра, мои хорошие. Только вы не сердитесь на меня, не отворачивайтесь. Не забывайте обо мне…»