Читать интересную книгу Капкан супружеской свободы - Олег Рой

Я смотрела на Николая, кажется, странно и бессмысленно, точно отупев от душевной боли, горечи недавних открытий и грядущих перспектив моей жизни. Вот даже как… Затевая этот трудный разговор, я ждала от мужа чего угодно – криков, скандалов, угроз, оскорблений, быть может, слов о любви и призывов вспомнить о прошлом. Не ждала я лишь одного: расчетливого и хладнокровного заявления о том, что мой отъезд – лучший выход для всей семьи. Значит, он давно ждал этого… Значит, сама того не ведая, я давным-давно жила на грани разрыва с человеком, которого когда-то любила и которого так долго боялась обидеть разговором о невозможности дальнейшего совместного существования.

– Почему? – только и смогла безнадежно выговорить я. – Почему ты считаешь, что я наношу вред тебе и дочери?

– Потому что твое дворянское происхождение для меня уже давно как бельмо на глазу, Наташа. Времена изменились, и если и раньше-то мне было не так просто отбиваться от некоторых вопросов товарищей, то теперь, после смерти Ленина, когда в партии идут большие перестановки и будут, похоже, великие чистки, – теперь ты стала для меня и для дочери во сто крат опасней, нежели была. Я не стану удерживать тебя.

– Я хотела бы когда-нибудь вернуться к Асе, – прошептала я, не в силах сдержать короткое, сдавленное рыдание и пытаясь осознать, как круто вдруг изменилась моя жизнь. Из бунтарки, диктующей правила разговора, я вмиг превратилась в жалкую просительницу – не ту, которую пытаются удержать, а ту, которую гонят прочь, как зачумленного зверя. – Скажи, ты веришь, что я смогу увидеть ее… хотя бы через несколько лет?

Родионов философски пожал плечами:

– Не думаю, что это было бы правильно для нашей девочки – встречаться с матерью, променявшей ее на жизнь в капиталистическом обществе, бросившей ее совсем крошкой на руках отца, вечно занятого работой и убитого горем от потери любимой жены.

Я слушала его, почти не веря своим ушам. Он издевается? Смеется надо мной?! Но, взглянув на Николая, я тут же поняла: нет, он не смеется. Он снова репетирует, как когда-то репетировал перед зеркалом в золоченой раме свою речь на революционном митинге. Он примеряет на себя новую маску – брошенного мужа, почти вдовца, сурового и нежного человека, красного комиссара, в одиночку воспитывающего любимую дочь, оставленную пустой и себялюбивой матерью… Я смотрела на него так долго и пристально, что он должен был – просто вынужден – посмотреть на меня в ответ, и в его глазах я увидела пустоту, равнодушие и окончательность приговора, вынесенного мне, – приговора, который больше не подлежал обсуждению.

– Так если ты хочешь моего совета, то я могу сказать лишь одно: подумай еще раз хорошенько, Наташа, – произнес он медленно и строго, складывая ставшую наконец бесполезной газету с сухим, раздирающим мне душу бумажным треском. – Подумай хорошенько. А потом, подумав… езжай! Так будет лучше для всех нас, ей-богу. Езжай – и больше никогда, никогда не возвращайся…

18 октября 1924 года.

С горечью, мукой, с едва выносимой душевной болью пишу я эти последние строки. Я, наверное, никогда больше не возьму в руки эту тетрадь – я оставлю ее здесь, в России, у Анечки, которая одна самоотверженно провожает меня до польской границы и которая когда-нибудь передаст эти листы Асе, выросшей, повзрослевшей и – мне хочется верить в это – простившей меня…

Родионов сдержал все свои обещания. Он выправил мне необходимые документы, сочинил настоящую легенду и сделал меня специальным курьером, везущим какие-то малозначащие бумаги в Париж, по поручению высшего Красного командования. Маршрут был запутанным и странным, он начинался с Варшавы и петлял потом чуть ли не по всей Европе; я пыталась протестовать, потому что хотела поскорее увидеть мать и убедиться в том, что она жива, но Николай объяснил все требованиями необходимой конспирации и прекратил все прения по этому вопросу. Он вообще почти не замечал меня, не общался со мной с момента нашего тяжелого разговора, и я не могла понять, обида или же, напротив, чувство облегчения толкают его на это… Как только все было сделано, все бумаги оформлены и дата отъезда назначена, он попросил меня немедленно съехать с нашей квартиры, и в последние дни меня приютили Лопухины, никогда не забывавшие о том, как я спасла Анну и Олечку, и сильно рискующие, наверное, поддерживая связи с женщиной, которая скоро окажется невозвращенкой.

Николай Иванович Лопухин, почти полный тезка моего мужа, во всем остальном был такой же полной ему противоположностью. В нем нет и никогда не было ни начальственной строгости, ни большевистской узости мышления, когда каждый инакомыслящий кажется врагом, ни легкого позерства, которым так стал грешить в последние годы Николай. Веселый, смешливый, балагуристый, влюбленный в жизнь и в свою медицину, Анин отец всегда казался мне человеком, которого даже многочисленные бедствия на тернистом жизненном пути не способны превратить в нытика и пессимиста. Однако в эти последние, страшные для меня дни, живя у Лопухиных и непрерывно думая об Асе, которую я почти не видела, я впервые заметила горькую складку, намертво приклеившуюся ко лбу радушного моего хозяина, неожиданные вспышки молчаливости и грусти в его поведении и усталость, уже хорошо заметную в старческих, чуть выцветших глазах Лопухина. Он тоже слишком многое видел в минувшие годы. И тоже, наверное, с трудом распрощался с иллюзиями, которые он, бывший земский врач, мог питать по поводу милосердия русской революции и тех перемен, которые несет она людям.

Ни он, ни Анна, ставшая его помощницей в больнице и сумевшая скрыть от властей свою причастность к расстрелянному Петру Волошину, не утешали меня ненужными словами. Я, мучаясь тем, что с момента отправления злополучного письма из Парижа прошло уже три года, ничего не зная о матери – да жива ли она вообще? ждет ли меня по-прежнему? не напрасно ли я затеяла все это? – то и дело сомневалась в своем решении, тосковала о дочери и плакала, плакала, плакала… Николай Иванович, поглаживая в такие минуты мою руку, только молча вздыхал. А Анна, строго глядя куда-то вдаль (она так и не сумела избавиться от своей трагической привычки смотреть «сквозь» собеседника, появившейся у нее в страшные дни ее жизни), говорила: «Ты все делаешь правильно, Наташа. Ася вырастет и поймет тебя. А мать стара, и ты – последняя ее надежда, последнее утешение. Помоги ей умереть счастливой. Не дай прерваться тоненькой ниточке, которая когда-то сделала тебя Соколовской, а много лет спустя заставила тебя дать собственному ребенку именно эту фамилию…»

– Ты не понимаешь, Аня, – горячилась я, думая, что никто не способен понять меня и помочь мне. – Дело вовсе не в каких-то родовых корнях, не в фамильной гордости, не в чести Соколовских. Дело совсем в другом. Это отец мой мог бы так трактовать мое решение, но ты-то, ты!..

– А что – я? – светло улыбалась мне Анна. – Объясни иначе, если сумеешь. В чем же тогда дело? Почему ты едешь туда?

Я задумывалась и не находила ответа. В самом деле, почему? Что заставляет меня сейчас сидеть в вагоне варшавского поезда, грязном и не протопленном, жадно глядеть на перрон и надеяться, что Родионов, как обещал, все же приведет сюда Асю проститься со мной и я смогу хотя бы в последний момент увидеть ее, поцеловать, зарыться лицом в ее мягкие, пушистые волосы, – да, ждать и мучиться, но все же не бежать отсюда сломя голову, пока все еще можно исправить, все же настаивать на своем выборе и, сцепив зубы, ждать отправления этого проклятого поезда? Что заставило меня принять решение, мучительное и неоднозначное для меня самой, заставило резать по живому, отрывать от сердца свою пятилетнюю дочь и пускаться навстречу неизвестности, сжигая все мосты за собой? Неужели Наталья Соколовская просто не сумела ответить за собственные поступки и, вопреки всему, прощая все недостатки, любить человека, о котором когда-то написала в этом самом дневнике: «Что бы ни случилось, я не оставлю Николая. Я должна быть с ним, и я буду с ним, чего бы мне это ни стоило…» Неужели я просто разлюбила, и мать тотчас же заняла ту пустоту в моем сердце, которая образовалась после мысленного отчуждения от Николая?.. Неужели только поэтому я стремлюсь теперь в Париж, надеясь прильнуть к маминым коленям, как к последней своей пристани?

Нет. Нет. Нет. Это голос крови зовет меня. Не верность старым традициям, не тоска по семье, которой давно уже нет, и даже не фамильная честь Соколовских, но то единство со всеми ними, то чувство родства и любви, которое – права была Анна! – сделало меня тем, чем я являюсь. Сделало меня Натальей Соколовской. И не позволило никогда забывать об этом.

Через два часа.

Все кончено, кончено навсегда. Я знаю, чувствую – я не увижу ее больше. Господи, как больно и холодно в груди, как тянет, саднит это чувство непоправимости и как бессмысленно и жалко кончается моя жизнь… Она кончается, я знаю, сколько бы я ни прожила еще на свете. Кончается, потому что я не увижу больше мою Асю.