Читать интересную книгу Капкан супружеской свободы - Олег Рой

Нет. Нет. Нет. Это голос крови зовет меня. Не верность старым традициям, не тоска по семье, которой давно уже нет, и даже не фамильная честь Соколовских, но то единство со всеми ними, то чувство родства и любви, которое – права была Анна! – сделало меня тем, чем я являюсь. Сделало меня Натальей Соколовской. И не позволило никогда забывать об этом.

Через два часа.

Все кончено, кончено навсегда. Я знаю, чувствую – я не увижу ее больше. Господи, как больно и холодно в груди, как тянет, саднит это чувство непоправимости и как бессмысленно и жалко кончается моя жизнь… Она кончается, я знаю, сколько бы я ни прожила еще на свете. Кончается, потому что я не увижу больше мою Асю.

Николай все же привел ее на вокзал. В последний момент, воровато оглядываясь, опасаясь, наверное, встречи со знакомыми и от всей души, должно быть, желая опоздать. Ах, если бы мне только дано было увидеть и обнять ее еще раз там, на перроне! Если бы он позволил мне проститься с ней, подержать ее за руку, – может быть, я и не осмелилась бы уехать, не осмелилась бы оставить ее – ни за что, никогда… Но все случилось иначе, и поезд уже уносит меня в холодную октябрьскую ночь, и я плачу, и нет мне прощения.

Я запомню это на всю жизнь. Холодный пар от дыхания, и синий дым паровоза, и его тягучий пугающий гудок, и то, как висела я на подножке, до рези в глазах вглядываясь в сумерки, чтобы увидеть, не пропустить, разглядеть мою дочь, если все же она появится на перроне. И она появилась… Хрупкая маленькая фигурка, крепко держащая за руку отца, испуганная и надломленная, не понимающая, почему все-таки мама должна уезжать. Девочка в темно-синем пальтишке (узком в плечиках, расширенном колоколом книзу) – такие когда-то носила и я. Пальтишко из прошлой жизни, сшитое личной портнихой по моему собственному рисунку, так выделявшее Асю среди других «комиссарских детей»… Светлое пятнышко на мрачном фоне беды и потери, синий колокольчик из прошлой жизни, мое навсегда утерянное счастье – где ты теперь?

Мы встретились с ней взглядами, она рванулась мне навстречу, и я тоже рванулась вперед, одержимая единственной мыслью – обнять ее, утешить, поцеловать. Но поезд уже тронулся с места, и кто-то схватил меня сзади, мешая прыгнуть, и я замерла, ничего не видя сквозь пелену слез, заливавших лицо. Еще один гудок, и снова пар, туман и слезы перед глазами, и Асин крик: «Мама! Мама!..» Но я уже пришла в себя и вспомнила, зачем я здесь. Неведомая сила приковала мои руки к поручням вагона, неведомая боль стиснула сердце так, что нечем стало дышать, и я тоже, вслед за моей Асей, повторила: «Мама! Мама…» И отвернулась, не желая больше смотреть в прошлое, потому что еще секунда – и я навсегда осталась бы здесь.

Я еду к тебе, мама. Я найду тебя. И тогда, быть может, меня когда-нибудь сумеет понять и простить моя собственная, любимая девочка…»

Часть III

Глава 8

– Ну что, куда теперь? Домой? – спросил Саша Панкратов, усаживаясь на водительское место и включая зажигание. Он только что забрал Алексея из больницы, предложив ему в шутку услуги «извозчика», и теперь старался не замечать того, каким жадным, тоскующим взглядом смотрит его друг на исчезающие за поворотом белые строения временного своего приюта, на старый дуб у входа в больничный парк, на машущего рукой врача, вышедшего проводить пациента, так надолго задержавшегося в клинике… Соколовский все еще боялся жизни, все еще пытался оттянуть реальную встречу с ней, и Сашка видел это и не мог одобрить стремления старого приятеля спрятать голову в песок. Мог, не мог – a и сейчас тоже, отвечая на вопрос друга, Алексей сказал совсем не то, что рассчитывал услышать Панкратов:

– Нет, Саша, не домой. Давай-ка на кладбище, к Татке и Ксюше. Хочу проведать их, поговорить. Да по пути заверни куда-нибудь в хозяйственный – знаешь, чтобы граненые стаканы продавались, простенькие такие, из прежней еще жизни. И водку купить надо бы… впрочем, с этим проблемы, конечно, не будет.

– Ну зачем это, Соколовский?! – взмолился приятель, тем не менее послушно выруливая на нужную улицу. – Что ты травишь себе душу, чего тебе не хватает? Зачем тебе снова эти могильные впечатления, эти воспоминания о том, чего изменить все равно нельзя? Сели бы сейчас у тебя на кухне, помянули девчонок по-человечески еще раз… А ты – на кладбище, да с гранеными стаканами… Это же просто как в анекдоте: из больницы – и прямо на кладбище, минуя морг.

Шутка вышла натужной, неумной. «Ничего, – подумал про себя Панкратов, – авось послушается». Но Алексей упрямо мотнул головой и спокойно, настойчиво повторил:

– На кладбище, Сашка. Оставишь меня там одного, доберусь потом на такси. И прошу тебя, кончай со своими патронажными настроениями. Ты ведь не сиделка, не монахиня из ордена помощи страждущим. Вот и не лезь ко мне. Не сердись, дружище, но все, что мог, ты для меня уже сделал. И я тебе очень за это благодарен. А теперь я должен побыть один. Мне так лучше, понимаешь?

«Да ведь был уже один, сколько месяцев был!» – едва не вырвалось у Панкратова, но, бросив на друга один только взгляд, он прикусил язык, вздохнул и наклонил голову в знак согласия. Алексей, похоже, действительно говорил правду – его по-прежнему надо было оставлять одного…

Промолчав весь немалый путь, не тревожа молчащего пассажира даже во время необходимых остановок и притормозив, наконец, у ворот кладбища, приятель безнадежно спросил:

– Так что? Правда пойдешь один? И ждать не надо?..

Соколовский кивнул, сглотнув неизвестно откуда взявшийся комок страха, и вылез из машины. Молча купил у степенной, словно застывшей на дороге бабушки два букетика поздних фиалок, молча вошел в старинные, кованые, тяжелые ворота и так же молча, ориентируясь только по памяти, сохранившей обрывки впечатлений от того страшного дня, отправился по скорбной дороге. Неумело маневрируя между чужими могилами и оградками, деревьями и скамейками, он шел, как собака, взявшая след давно потерянного, но все еще любимого хозяина. Шел, как когда-то во сне – мертвенно-белом и холодном от душевной изморози. И то, что теперь на улице было тепло, даже знойно от парящего солнца, ничего не меняло в его ощущениях, мыслях, движениях – все они были холодными и словно неживыми.

Две нужные ему могилы Алексей увидел еще издалека. Взгляд его устремился к надписям на надгробиях – точно так же, как это было в том самом сне, когда он тщетно пытался прочесть на них короткую, строгую надпись. На сей раз имена жены и дочери, полоснув его по сердцу, тотчас испарились из мыслей Соколовского, и он жадно и требовательно впился глазами в фотографии тех, от которых ничего больше не осталось на этом свете. Татка задорно и ласково улыбалась ему со своего любимого портрета – что, мол, папка, как дела, почему так долго не приходил? Ксения смотрела нежно, но отстраненно и точно сквозь Алексея – куда-то вдаль, в то неведомое и странное, о чем она уже знала и что оставалось еще непознанным для мужа, который был старше ее… Фотографии казались совсем живыми, они вели с ним разговор, они о чем-то просили его и расспрашивали, что-то рассказывали ему, не умея утаить это в себе, и горло Соколовского перехватила тугая нежность, так сильно сдавившая ему дыхание, что он закашлялся, отвернулся, потом панически бросился за мысленной помощью к дочери – ее улыбка на фотографии была как глоток воды, как долгожданное прощение – и снова, чуть побаиваясь собственной вины, посмотрел на Ксюшу. Но не в силах поймать ее ускользающий взгляд и не желая этого поединка взглядов, он все же первым опустил глаза и, с силой толкнув новую тугую дверцу в оградке, вошел внутрь.

Только теперь он заметил, насколько ухожены и прибраны были могилы его родных. Аккуратно выструганная скамеечка сияла яркой, еще не успевшей выцвести краской; земля под зеленой газонной травкой была умело взрыхлена; и свежие цветы в стеклянных банках, и ни единой соринки вокруг… Кто-то явно приложил немало сил и стараний, чтобы его девочкам спалось здесь хорошо и сладко. В глазах его постыдно защипало от этой ненужной, слишком сентиментальной мысли, и Соколовский вспомнил: кажется, Сашка Панкратов упоминал как-то в больнице, что поручил уход за могилами одной кладбищенской бабушке. «Дал ей немножко денежки, как она выразилась, и бабуля с радостью согласилась. Так что не волнуйся, дружище, там все будет в порядке…»

Да, за его родными ухаживали добрые руки. Соколовский вздохнул, вытащил три чистых стакана, заботливо купленных Панкратовым по дороге на кладбище в каком-то магазинчике, разлил по ним чистую, как слеза, жидкость и присел на скамейку. «Вот и я, мои хорошие, – тихо произнес он про себя. – Вот я и снова с вами…» Мысли его текли спокойно и плавно, и горечь, испытываемая им все эти месяцы, точно смешавшись с горечью водки, вдруг превратилась из сердечной боли в странное душевное спокойствие, из чувства – в воспоминание, из невыносимого металлического вкуса во рту – в легкий, тающий в воздухе запах полыни… И он, не замечая, что уже говорит вслух, не ощущая, где кончаются его сны и видения и начинается явь, продолжал все так же тихо, обращаясь к своим девочкам и так же твердо зная, что они слышат его, как твердо помнил свое имя и свою любовь к ним.