- Ну как дела, Захарыч? - обратился я к соседу.
- На этот раз не удалось отстоять, вырезали.
- Как же это без твоего согласия? - удивился я.
- Чудной! У меня никто и не спрашивал. Все сделали так, как будто этот вопрос давным-давно решен. И слов при этом мало было сказано. "Ну что же, приступим?" - спросила хирург Наталья Петровна, и все тут. Раз-раз - и готово. Положили на длинный стол, вроде куска льдины. Две сестры встали по сторонам, взяли меня за руки. Один, не знаю кто, седой мужчина, встал в изголовье. Я говорю: "Наталья Петровна, не хочу я глаз отдавать, разве нет никаких средств, чтобы спасти?" - "Нельзя, дорогой товарищ. Нужно, понимаешь, нужно, иначе и второй потеряешь. Что искалечено, должно быть удалено, чтобы не мешало жить нормальному, здоровому".
Понурин осторожно дотронулся пальцами до марлевой повязки и задумчиво покачал головой:
- Вырезали. Шутка сказать, сорок пять минут на операционном столе! Всю свою жизнь вспомнил. Боли я не чувствовал. Душа болела.
Александр Захарович, зажав ладонями забинтованную голову, просидел несколько минут неподвижно на краю своей койки. Я почувствовал, что ему тяжело говорить, и не стал больше его тревожить.
Медленно шли суровые январские дни тысяча девятьсот сорок второго года...
Кто-то из раненых попросил няню рассказать, что делается в Ленинграде.
- Ничем не могу утешить вас, родненькие. Каждое утро, когда иду в госпиталь, навстречу попадаются машины, доверху груженные умершими. Голод косит всех кряду. Глаза устали глядеть на это...
Няня насторожилась, услышав стон раненого, и быстро засеменила к его кровати.
Двадцать восьмого января в десять часов утра я лежал на операционном столе... И все, о чем рассказывал Понурин, испытал на себе.
В течение нескольких дней после операции я не мог прийти в себя, и громкая читка художественной литературы, и политбеседы, и обсуждения сводок Совинформбюро - все проходило мимо меня.
И вдруг громкий голос Александра Захаровича Понурина:
- Ты, брат, брось хандрить, не один твой глаз пропал, и с одним будем жить и воевать. - Он сдернул с моей головы одеяло.
- Я снайпер, без правого глаза мне нельзя. Понимаешь?
- Это еще чего надумал! Не только на переднем крае нужны бойцы. Всем народом в строю стоим. А ты говоришь - места нет.
- А ты, Захарыч, оставь его в покое, - послышался спокойный голос тяжело раненного офицера, нового соседа по нашей палате. - Дай ему опомниться. Шутка ли, правый глаз!
- Да это я так, товарищ командир. Он мне всю душу измордовал. Хорошо ли это - человек третий день изо рта ни одного слова не выпустил!
Появилась сестра. Она молча взяла за руку Захарыча, увела его из палаты и погрозила пальцем тяжело раненному командиру. Ему запрещалось не только говорить, но даже шевелить головой.
На шестые сутки после операции я почувствовал себя сравнительно хорошо и стал вместе с товарищами наведываться в курительную комнату. Сюда сходились раненые со всех этажей. Мы по очереди грелись у печки-времянки, обменивались последними новостями.
У окна собрались раненые. Двое о чем-то горячо спорили. Остальные молча курили.
- Говоришь, что готов на костылях через Ладогу тащить на спине мешок муки для ленинградцев? Ну, брат, загнул; этим делом займутся без нас, а мы, фронтовики, должны как можно скорее гнать от стен Ленинграда фашистов.
- Я сказал то, что готов сделать в любую минуту, - проговорил раненый с бледным скуластым лицом, поворачиваясь на костылях.
- Готов сделать, а шестой месяц валяешься в госпитале.
Скуластый бросил недружелюбный взгляд на своего собеседника, отвернулся и торопливо застучал костылями по коридору.
Я спросил Захарыча:
- Ты знаешь, кто он?
- А то как же, знаю. Это ты зарылся с головой в ватники да тюфяки, как медведь в берлоге. Да этот самый на костылях - что ни на есть симулянт. Все об этом знают. Его величают не иначе, как "Здрасьте, нервнобольной".
- Так и здороваются?
- А ты чему дивишься? Говорю я, брат, правду. Не впервой с ним встречаюсь в этом доме. Прошлый раз, как меня царапнуло осколком по заднице - ох, намучился я с такой раной, пропади она пропадом: ни сесть, ни лечь по-человечески, подумать только, две недели проторчать здесь на койке вверх этим местом! - в хирургическом с ним лежал. Перелетов его фамилия. Он пулей ранен был в мякоть, пустяк вся рана. Я выписался, а он остался лежать. В ноябре мне еще раз довелось здесь побывать - вот уже третий раз в этот госпиталь наведываюсь, - а он все еще здесь, все лечится.
Захарыч дружески взял меня под руку. Мы пришли в свою палату. Понурин взглянул на тяжело раненного командира. Понизив голос, продолжал рассказывать:
- Ребята сказывали: как у Перелетова рана зажила, он возьми и надумай какую-то новую хворобу. Падает да падает на землю, вроде чумной скотины. А как врачи распознали, что он филонит, Перелетов возьми да и упади на лестнице, ну и скатился по ступенькам; морду себе оцарапал, умудрился ногу сломать, вот и заимел костыли.
Захарыч сплюнул, махнул рукой, стал забираться под полосатый тюфяк и, укрывшись, замолчал.
В феврале сорок второго года нас, одиннадцать человек, кого без левого, кого без правого глаза, направили в протезный институт на Растанную улицу.
После долгого пребывания в закрытом помещении на улице кружилась голова. Раненые сурово молчали. Город насторожился во мгле серого зимнего дня. Фасады домов иссечены осколками, окна забиты досками, фанерой, из них торчат наружу железные трубы. Во дворах - огромные горы льда, как на полюсе.
Мой город! Как я мало замечал твою прежнюю красоту, когда ты утопал в зелени цветущих садов и парков... Как я мало знал идущих навстречу мне с озабоченными и радостными лицами ленинградцев, которые сегодня стоят насмерть, чтобы имя любимого города не было написано на вокзалах немецкими буквами.
Мы проходили мимо Пушкинских бань. Захарыч остановился и поглядел в пустые впадины окон:
- Эх! Попариться бы теперь в баньке! Веничком бы, а? Здорово бы получилось, ребята? - Он заложил пальцы за ворот гимнастерки и провел ими по шее от уха до уха.
- Фантазер ты, Захарыч, - сказал боец с повязкой на левом глазу, - ишь чего захотел!
- Нет, не говори, а помыться в баньке не мешало бы, факт.
- Еще бы! Но сначала устроим баню Гитлеру!..
На Новокаменном мосту повстречались нам женщина с мальчиком лет десяти - двенадцати. Оба еле передвигали ноги. Шли, пошатываясь из стороны в сторону. Понурин достал сухарь и кусочек сахара и отдал их мальчику.
- А как же ты, дяденька? - спросил тот.
- Ничего, сынок, я постарше, выдержу.
Я оглянулся. Мальчик долго провожал нас взглядом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});