Я вошел в довольно просторный блиндаж, освещенный электрическим светом. В помещении пахло табаком и сыростью.
За длинным письменным столом сидел молодой старший лейтенант. В углу работала машинистка. У карты, утыканной черными и красными флажками, стояли два майора и что-то записывали в блокноты. Сидевший за столом взял у меня документы:
- Садитесь и расскажите, что новенького в Ленинграде? Какой район бомбили?
Я коротко сообщил обо всем, что видел в городе. Старший лейтенант внимательно слушал меня, выбивая на столе пальцами затейливую дробь. Его светлые ресницы и брови сливались с цветом кожи; казалось, большие голубые глаза его вставлены в глазницы и ничем не прикрыты.
После моего рассказа о жизни города он, как бы что-то обдумывая, подошел к столу, переложил с места на место документы:
- Вам придется подождать возвращения начальника штаба с передовой. Я затрудняюсь решить ваш вопрос. Прошу пройти в землянку связных, вас вызовут.
В землянке, густо дымя и распространяя едкий запах, горел конец телефонного провода. Возле времянки возились два бойца, они курили и изредка перебрасывались отрывистыми фразами. Старший из них - низкорослый, плечистый, с обветренным лицом, ласково погладил большой мозолистой ладонью кружку с чаем, поднял на меня глаза и спросил:
- Откуда прибыли, товарищ?
- Из госпиталя.
- А теперь куда?
- Не знаю.
- Да... И так бывает...
Зазвонил телефон.
- Послушай, Сеня, кто там, - сказал пожилой боец.
- Какого-то Пилюшина к начальнику штаба вызывают.
В течение нескольких минут дальнейшее мое пребывание на фронте было решено.
Теперь мой путь лежал в первый хозяйственный взвод.
Во дворе дома, лежа на спине на пароконной бричке, человек в короткой кожаной куртке стрелял в воздух. Распряженная серая кобыла с брезентовой торбой на голове жевала овес, спокойно поглядывая на стрелявшего. На деревянном крылечке валялись полосатые половики. На веревке, протянутой через весь двор, висели изорванные красноармейские портянки, почерневшие от времени. У крыльца образовалась свалка битой винной и домашней посуды. У стены штабелями стояли патронные и гранатные ящики.
В помещении на нижних нарах спали мертвецким сном два бойца. Ни винтовочные выстрелы, ни стук дверей не разбудили их.
Только теперь я понял, для какой службы еще пригоден в рядах Красной Армии.
Вошел стройный, молодой, в пограничной форме младший лейтенант. Его смуглое с нежными чертами лицо не покидала приветливая улыбка. На небольшом с горбинкой носу виднелись желтые лунки - следы оспы. Он посмотрел сначала на спящих, затем на меня и спросил:
- Вы мастер стрелкового спорта Иосиф Пилюшин?
- Да, я. Прибыл в ваше распоряжение для отбывания тыловой службы.
- Будем знакомы. Я командир хозяйственного взвода Владимир Еркин. Пойдемте со мной.
Мы прошли в комнату, всю уставленную ящиками, бутылями - большими и малыми, увешанную хомутами, седелками, заваленную тюками летнего обмундирования. На окне развалился на солнце худой серый кот.
Еркин долго что-то искал, перекладывая вещи, наконец протянул мне совсем новенькую снайперскую винтовку:
- Осталось от нашей полковой школы. Надеюсь, что передаю ее в надежные руки.
Я с удивлением взглянул на младшего лейтенанта.
- Берите же, смелее! Или руки отвыкли?
Я осторожно взял винтовку и задумался: "Сумею ли приспособиться к стрельбе с левого глаза и упора в левое плечо?.."
Мое замешательство не ускользнуло от Еркина:
- А ты не волнуйся, дружок, попробуй... У тебя и с левой получится неплохо...
Все это было сказано так просто, дружески, что у меня появилась искорка надежды. Я хорошо знал, что нелегко будет восстановить искусство снайперского выстрела. Придется долго тренироваться. Да и получится ли еще...
Мы стояли молча. У Еркина было доброе сердце. Он понял мою тревогу. Положив мне руку на плечо, он снова стал убеждать меня:
- А ты все-таки попробуй. Не получится - об этом никто не узнает, даю тебе слово.
Я держал винтовку, разглядывая выбитый на ней № 838, стараясь скрыть волнение. Надо было успокоиться душевно и окрепнуть физически, прежде чем начать стрелковую тренировку. Полуголодный паек давал о себе знать: дрожали руки, в глазу двоилось.
С этого дня я стал усиленно закаляться: таскал на передовую ящики с патронами и гранатами, бревна для постройки новых дзотов и жилых блиндажей. Каждое утро ползал по-пластунски, занимался прыжками. В прыжке я не всегда умел точно рассчитать расстояние, нередко падал на дно канавы. Бывало и так: ударившись больно грудью о землю, обессиленный, я садился на кромку канавы и глотал соленую влагу, но все-таки тренировку не прекращал.
Однажды еще до восхода солнца я взял свою винтовку и незаметно ушел на берег Финского залива. Установил мишень точно на сто метров, но как только взглянул на нее через оптический прицел - все в глазу запрыгало. Я опустил голову на руки. Так повторялось несколько раз. Наконец успокоившись, я дал раз за разом пять выстрелов. Я настолько был уверен в своем провале, что, не взглянув на мишень, ушел в расположение взвода. Но мысль - попал или не попал - не давала мне покоя. Проверить не удалось: на следующее утро мишени на месте не оказалось. Прикрепил новую - головной профиль и, сидя на зеленом бугорке, стал тренироваться в перезаряжании левой рукой.
У самого берега залива на ветке высокой вербы, усеянной белыми мохнатыми почками, сидел одинокий скворец. Я долго смотрел на птицу; она пела, слегка трепыхая крылышками.
Весна входила в свои права.
Низко над землей с криками: "Ки-гик, ки-гик!" пролетали иволги. На ветках ольхи и березы набухали почки, и казалось, что они слегка осыпаны желтой и зеленой пыльцой. Птичка лозовка, перепрыгивая по нижним веткам кустарника, глядела на меня красными глазками и, попискивая, дергала хвостиком. На фронте редко можно было увидеть птиц. Что-то шевельнулось в сердце.
- Не трону я тебя, не бойся.
В этот день я стрелял много и успешно: пробоины от всех выстрелов были в мишени, хоть и легли некучно. Несмотря на всю сложность выстрела с левого глаза, главное было достигнуто: я мог защитить себя в бою. С каждым выстрелом пули ложились кучнее и кучнее. Но еще требовалось многое, чтобы отработать точность выстрела с любой дистанции.
Ночью я прислушался к тихой беседе двух бойцов - они сидели во дворе на скамеечке у самого окна.
- Намедни ребята ругали нашего снайпера, - сказал один, тень которого при лунном свете была длиннее. - Пришел на фронт, когда в документах ясно обозначено: тыловая служба.
- Русский он, Сеня, понимаешь, - русский... - сказал другой, тень которого была короче. - А что левша - не беда, и с левой бить будет. Он больно злющий на фрицев. Крепко зашибли ему сердце.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});