Волна запретного блаженства захлестнула Галена. Его руки скользнули по атласной коже вниз; он прижимал ее бедра к своим — так, чтобы облегчить соединение, которого требовал лихорадочный жар, сотрясающий их обоих. В свои разомкнутые губы он принял ее короткий выдох боли — и оставался неподвижным, пока она сама не придвинулась к нему. И только тогда он открыл ей, что же было предметом ее устремлений и к чему она так недавно научилась его подстрекать: выше и выше взлетали они на исполинских качелях испепеляющего восторга. Амисия возносилась в поднебесье, у нее замирало сердце, и она страшилась, что не вынесет огня собственного желания. Мольбой об утолении этого желания звучали ее рыдания — и, наконец, хриплый возглас Галена словно подал какой-то знак — и жгучее пламя уступило место сверкающим искрам бездумного экстаза.
Прошли долгие мгновения, показавшиеся бесконечными — и Гален перекатился на спину, не выпуская из объятий трепещущую Амисию. Он ласкою похлопал ее по спине, пригладил спутавшиеся шелковистые пряди и нежно поцеловал в макушку. То, что произошло, казалось ему чудом — никакие видения его чувственных фантазий не могли сравниться с этой маленькой волшебницей — такой необузданно страстной и в то же время исполненной ослепительной чистоты.
Нежась в блаженном утомлении, Амисия упивалась ощущением жестких завитков и твердых мышц у нее под ладонью; она впитывала благословенный жар его тела. Она прислушивалась к гулким ударам его сердца, которые постепенно становились более редкими и размеренными… и вот он уже погрузился в глубокий и спокойный сон. Она еще немного помедлила рядом с ним, не желая терять последних мгновений этой ночи — ночи, которая была жарче пламени и слаще лунного света, как он ей и обещал; она знала, что скоро — слишком скоро — счастье минувших часов станет лишь воспоминанием и не повторится больше никогда. Ах, если бы эта ночь могла длиться бесконечно… Если бы ее лихорадочные желания могли осуществляться с такой же полнотой, с какой воплотились в жизнь ее былые грезы о благородном разбойнике… этот мужчина в ее объятиях — разве не был он живым порождением ее мечтаний? Если бы только… отказываясь поддаваться мягкому соблазну дремоты, она натянула свой плащ на них обоих, цепляясь за последние ускользающие крупицы обреченного, злополучного счастья.
Неотвратимый рассвет обозначился на восточном краю неба, и Амисии пришлось признать неизбежное: наступало утро. Невозможно было оттягивать возвращение в замок: отмель наверняка и сейчас уже почти залита водой. Амисия осторожно высвободилась из объятий кумира своих фантазий, превратившегося в пылкого любовника, и подивилась тому, что вопли отчаяния, столь громко раздававшиеся у нее в душе, не разбудили его. Она натянула платье, а плащом аккуратно укрыла возлюбленного, чтобы защитить его от знобящего утреннего холода. Ей самой плащ был ни к чему: шерстяная ткань какой угодно толщины не могла бы отогреть сердце, оледеневшее от сознания утраты.
Ночной сумрак еще не покинул лесную чащу, но Амисия быстро прошла по знакомой тропинке, которую они с Келдой протоптали в прежние времена, и скоро достигла берега. Поднимающийся прилив не сулил безопасного пути через отмель. Все же Амисия задумала вернуться в замок именно этой дорогой, а лодку оставить на берегу, с тем чтобы потом послать кого-нибудь за ней; в состоянии безмерного изнеможения, в котором Амисия сейчас пребывала, ей нечего было и думать самой садиться за весла и грести до самого острова. Лишь ценой немалого усилия воли она заставила себя тронуться в путь. Ноги словно наливались свинцом, и каждый шаг давался ей труднее, чем предыдущий. Впервые за много лет Амисии не удалось набраться отваги, чтобы достойно встретить врага. Замок, возвышавшийся на фоне предрассветного неба, затянутого облаками, был сейчас для нее врагом — символом злой судьбы. Ее ждала темница, где нет места ни счастью, ни мечтам о счастье. Амисия медленно шла, опустив голову, не видя ничего, кроме того клочка дороги, куда надо было поставить ногу при следующем шаге. А волны, перекатывающиеся через отмель, поднимались все выше и выше.
— Наконец-то блудная дочь возвращается домой! — Глумливая издевка слов Гилфрея была явно рассчитана на то, чтобы задеть побольнее.
«И опять, встречает Темный Лорд», — тупо отметила про себя Амисия. Однако она была так поглощена своей кручиной, что не смогла сразу придумать какую-нибудь подходящую дерзость из тех, что у нее обычно бывали наготове для такого случая. Она даже не потрудилась поднять на него взгляд.
— Я хотел, чтобы твой будущий супруг сам убедился, насколько необходим железный кулак, чтобы прекратить твои мерзкие, постыдные выходки. — В голосе Гилфрея зазвучало еще более злорадное торжество, когда он увидел, как замерла падчерица, хотя она так и не взглянула на него. — Вот я и привел его сюда пораньше, чтобы он полюбовался, как ты возвращаешься на рассвете — в таком непотребном виде и явно только что из чужой постели. Теперь-то и дураку должно быть понятно: ни один благородный мужчина отныне не сочтет женитьбу на тебе завидной партией.
Не испытывая ни малейшего стыда за свое поведение и желая, чтобы назначенный ей в мужья человек это понял, Амисия гордо вскинула голову — и онемела от изумления. Прямо перед ней стоял Темный Лорд, но с ним были еще двое: ее мать и… Фаррольд!
— Ближе к полудню… нет, не сегодня, а завтра — в часовне замка ты будешь обвенчана с моим сыном, — напыщенно провозгласил барон Гилфрей.
Он торжествовал: наступил решающий момент, к которому он стремился все эти долгие годы, вынашивая мстительные замыслы. Жестокое удовлетворение так и рвалось наружу, когда он добавил:
— И благодаря детям, которых вы с ним наплодите, мой род будет и впредь владеть Райборном.
Даже его гнев против лесного разбойника бледнел и казался незначительным по сравнению со злобной радостью, которую он находил в предвкушении такого будущего. То была вершина его триумфа, то была победа, одержанная им над Конэлом, по чьей милости — так считал Гилфрей — он некогда лишился высокого положения, которое намеревался занимать всю жизнь, и терпел мучительные унижения.
Амисия не намерена была показывать отчиму, каким болезненным оказался нанесенный им удар. Она вздернула подбородок и медленным безразличным взглядом обвела двух его спутников. На лице леди Сибиллы явственно читались печаль и крушение надежд, а Фаррольд смотрел перед собой со стыдом и отчаянием.
ГЛАВА 11
— Леди Сибилле не угрожает никакая опасность, — быстро сообщил аббат Петер высокому мужчине, остановившемуся на пороге его аскетической кельи. — Во всяком случае, она сейчас не в более опасном положении, чем была все эти годы после смерти барона Конэла. — Он указал Галену на табуреты возле стола, на котором во время их предыдущей встречи возвышалась горка монет. — Ее страшит не собственная судьба, а участь другого человека.