мы живем, является тенью или частью другого огромного реального мира, для постижения которого недостаточно наших понятий, мыслительных способностей и ощущений.
Послесловие
Когда-то я мечтал побывать в самых дальних уголках планеты и испытать все доступные человеку состояния. У меня было сильное побуждение искать, увидеть и узнать.
Я искал одно, а нашел совсем другое, возможно, более прекрасное. Его называют по-разному: Божественным присутствием, благодатью или, может быть, как-то еще. Что бы это ни было, оно прекрасно.
Это состояние, когда сознание находится в сердце, а ум затихает. Тогда мир преображается, и даже неодушевленные предметы становятся живыми. Исчезает время, исчезают мучительные желания, а душа наполняется любовью. Наверное, это и есть счастье? Когда оно уходит, ты чувствуешь тоску, будто переживая смерть близких. Мир снова становится мертвым, и ты видишь его, как все обычные люди. Я много раз находил это состояние, терял и находил снова, в самых неожиданных местах, но никогда не мог удержать надолго.
Я думал, что сам руковожу своей судьбой. Мне казалось, что я капитан своего корабля, и могу вести его, куда захочу. Но мой корабль почти всегда разбивался о препятствия чужой воли, и я понял, что я только гребец. Я страстно хотел быть свободным, но на самом деле был прикован к своему веслу жизнью, работой, государством.
Я выбрал самую что ни на есть морскую специальность, но она отдалила меня от моря. Море было для меня объектом религиозного поклонения, а не предметом научного изучения. Я бы хотел быть не океанографом, а жрецом в Храме моря. Но это невозможно, и мне приходится всегда иметь дело с приборами, что-то измерять, складывать и записывать. Люди называют это наукой. Разве нужно вычислять и измерять то, что любишь? А я не хочу складывать цифры, я хочу просто любить море. Я понимаю, это глупо — сидеть на берегу и смотреть на море часами. Нужно работать, собирать данные, изучать их, делать научные выводы… и все же моя профессия убивает во мне любовь. Тогда я чувствую себя гребцом на галере.
Я много раз бросал весло, разрывал цепи и убегал. Но меня находили и снова приковывали. Иногда я приходил сам. Да, собственно, и убегать-то было некуда.
Но грести надоедает. А кто-то внутри постоянно нашептывает: «Беги! Попробуй еще раз! Ведь бежать так прекрасно, только тогда и ощущаешь себя свободным!» Потом ты снова попадешь в сети серой повседневности или, может быть, с энтузиазмом начнешь грести куда-нибудь совсем не туда, до нового разочарования. Мы живем в мертвом мире. Большинство людей даже не подозревают об этом. Я долго наблюдал, спрашивал, пытался понять, как воспринимают мир другие люди, и нашел, что мир одних очень страшен и еще более мертв, чем мой, и только немногие живут постоянно в одушевленном и всегда новом мире.
Мне кажется, с нами постоянно происходят два важных процесса: убегание от самих себя и возвращение к себе. Очень трудно оставить свой привычный мир. Когда убегаешь, становишься обнаженным и уязвимым. Бежать страшно, страх возвращает тебя в твой прежний мир и еще более разрушает его. Страх трудно победить. Но если удастся хотя бы ненадолго, ты становишься свободным и видишь мир необыкновенно прекрасным. Собственное действие, собственное переживание глубоко волнуют душу и забрасывают тебя на иной уровень восприятия. Это еще более яркая реальность. Это невозможно передать, этому невозможно научить, это нужно испытать. Из-за этого стоит бежать, даже если все будет продолжаться совсем недолго. Иногда желание свободы бывает невыносимым, и я становлюсь совсем безрассудным. Неизвестность, как женщина, волнует и зовет, стоит ей только поманить, как я забываю обо всем и начинаю снова мечтать о побеге. В сердце приходит любовь, страх отступает, и тогда я становлюсь по-настоящему счастливым.
…Я смотрю в окно из своего офиса и вижу берега Хайфского залива — вдали видна старинная крепость Акко. Я сижу за компьютером и складываю цифры (так я называю для себя участие в научной работе института). Иногда мы выходим в море, выполняя научную программу, набираем в память компьютера горы цифр и снова их складываем. У нас много водолазных работ от Акко до Ашкелона, но и под воду мы ходим в основном за цифрами. Море уже давно воспринимается всеми в виде формул и графиков, в то время как оно само, живое и дышащее, бьется о стены нашего института и иногда, во время сильного шторма, разносит наш цементный забор, заливая двор и нижний этаж.
Словом, я чем-то занимаюсь, и это моя внешняя жизнь. А внутренняя — наполненная и захватывающе интересная для меня самого — течет параллельно внешней и никогда с ней не пересекается.
Сейчас начало лета, и у нас в институте затишье — время отпусков. Море легко касается внешней стенки здания, чувствуется его дыхание, слышен рокот прибоя и легкие всплески волн.
Я снова мысленно обращаюсь к событиям той ночи 13 декабря 1974 года.
Это не был побег в прямом смысле — из тюрьмы, от чумы или от долгов. Это не было и стремление к абсолютной свободе. К этому времени я уже додумался, что бежать можно только из одной тюрьмы в другую, а свободу обрести с помощью неимоверных усилий изменением своей внутренней природы. Я не искал никаких материальных благ — за морями меня, скорее всего, ожидала такая же, как и здесь, зависимость от обстоятельств. Побег с корабля был духовным испытанием, научно-мистическим экспериментом или познанием себя — как угодно.
Я не планировал побег, как люди планируют экспедицию или собираются в дальнюю дорогу. И в то же время я был готов к побегу в любой благоприятный момент.
Нельзя сказать, что меня гнали прочь политические причины. Я чувствовал, что советская власть — это скрытое зло, и оно в той или иной мере присутствует во всем, что окружает меня. У меня было две возможности — изменить мир или изменить себя. Мои друзья диссиденты занимались первым, мои друзья христиане, йоги, буддисты — и я вместе с ними — пытались изменить себя.
Я подчинялся какой-то функции, но делал из себя человека, не был винтиком в общем механизме. Йога была мне нужна не как система упражнений, а