«В советские газеты эти слова не попали, зато по Всесоюзному радио прошли в прямом эфире и при повторных передачах были вырезаны, в то время как на Западе их крутили неоднократно: “Сталин стрелял по своим. По ветеранам революции. Вот за этот произвол мы его осуждаем… В истории человечества было немало тиранов жестоких, но все они погибли так же от топора (выделено мной. — Р. Г.), как сами свою власть поддерживали топором”»[183].
Подтвердить или опровергнуть утверждение Балаяна не представляется возможным, но для тех, кто любит пользоваться слухами, этого достаточно, и эта фраза (или оговорка), якобы сказанная Хрущёвым, по праву может находиться в главе «Ложь и вымысел о смерти Сталина».
Пристрастие Хрущёва к тайным убийствам с использованием ядов продолжилось до серии разоблачений, когда два кагэбэшных киллера, Хохлов и Сташинский, приняли решение остаться на Западе.
Основываясь на признаниях Сташинского, Гордиевский поведал, как тот ликвидировал лидеров украинской эмиграции в Западной Германии — главного идеолога «Национально-Трудового Союза» (НТС) Льва Ребета в октябре 1957 года и руководителя Организации украинских националистов (ОУН) Степана Бандеру в октябре 1959 года. В качестве орудия он использовал газовый пистолет, который стрелял струей ядовитого газа из разбиваемой ампулы с цианистым калием. При попадании газ вызывал остановку сердца[184].
Сташинский рассказывал, что в декабре 1959 года его вызвали в Москву, где глава КГБ Шелепин вручил ему орден Красного Знамени. В приказе о награждении говорилось, что награда вручается «за успешное выполнение особо важного задания правительства». Сташинскому сообщили, что после дополнительной подготовки его направят на Запад, на срок от трёх до пяти лет, где он продолжит выполнение подобных заданий. «Работа, — обещал Шелепин, — вас ждет нелегкая, но почётная»[185].
Действительно, и по сей день нет ничего почётнее тайных убийств, и если кого-то интересует постсоветский список, по алфавиту, навскидку, первые пришедшие в голову имена: Березовский, Листьев, Литвиненко, Политковская, Юшенков, Щекочихин, Яндарбиев…
Но кто же имел пристрастие к ядам, Хрущёв или Берия? Предоставим читателю право самому ответить на этот вопрос, но пора уже, отбросив легенды и домыслы, перейти к мемуарам врача, вызванного на кунцевскую дачу утром 2 марта 1953 года, через сутки после инсульта…
Воспоминания лечащего врача Сталина
Воспоминания Александра Мясникова, во время войны главного терапевта Военно-морского флота СССР, а с 1948 года — академика, директора Института терапии АМН СССР, находившегося в числе известных советских медиков, вызванных к Сталину в последние дни его жизни и пытавшихся его спасти, были изъяты после его смерти в 1965 году. (С 1966 года имя А. Л. Мясникова носит Институт кардиологии АМН СССР, ныне РАМН.) Через 45 лет они были возвращены его внуку и опубликованы в 2011 году при участии и содействии академика Чазова, ученика Мясникова[186].
По установленному автором правилу не пересказывать воспоминания (при пересказе теряется точность), а дословно их приводить, сокращая несущественные детали, с краткими комментариями приведём обширный отрывок из мемуаров врача, который в числе прочих присутствовал при вскрытии тела, призванного установить истинную причину смерти вождя. Ему-то доподлинно известно, что же произошло — инсульт или отравление:
«Поздно вечером 2 марта 1953 года к нам на квартиру заехал сотрудник спецотдела Кремлёвской больницы: “Я за вами — к больному хозяину”. Я быстро простился с женой <…> Мы заехали на улицу Калинина, там ждали нас ещё профессор Н.В.Коновалов (невропатолог) и Е.М.Тареев, и помчались на дачу Сталина в Кунцево.
Мы в молчании доехали до ворот: колючие проволоки по обе стороны рва и забора, собаки и полковники, полковники и собаки. Наконец мы в доме <…> В одной из комнат были уже министр здравоохранения профессор П.Е.Лукомский (главный терапевт Минздрава), Роман Ткачев, Филимонов, Иванов-Незнамов.
Министр рассказал, что в ночь на 2 марта у Сталина произошло кровоизлияние в мозг с потерей сознания, речи, параличом правой руки и ноги. Оказалось, что ещё вчера до поздней ночи Сталин, как обычно, работал у себя в кабинете. Дежурный офицер (из охраны) ещё в 3 часа ночи видел его за столом (смотрел в замочную скважину)».
В 1965 году, когда Мясников завершил мемуары, ещё не были опубликованы воспоминания Аллилуевой и Хрущёва, и он не знал то, что теперь уже знаем мы: боясь разгласить факт преступной халатности и нерасторопности высшего руководства страны, врачей сознательно ввели в заблуждение. От них утаили подлинные события, предшествовавшие инсульту, включая дату и время, когда охрана обнаружила Сталина лежащим на полу в бессознательном состоянии, и безо всякого умысла, в близком кругу они распространяли ложь, поддерживая официальную версию. Продолжим чтение мемуаров:
«Всё время и дальше горел свет, но так было заведено. Сталин спал в другой комнате, в кабинете был диван, на котором он часто отдыхал. Утром в седьмом часу охранник вновь посмотрел в скважину и увидел Сталина распростёртым на полу между столом и диваном. Был он без сознания. Больного положили на диван, на котором он и пролежал в дальнейшем всё время. Из Москвы из Кремлёвской больницы был вызван врач (Иванов-Незнамов), вскоре приехал Лукомский — и они с утра находились здесь.
Консилиум был прерван появлением Берии и Маленкова (в дальнейшем они всегда приходили и уходили не иначе как вдвоем). Берия обратился к нам со словами о постигшем партию и народ несчастье и выразил уверенность, что мы сделаем всё, что в силах медицины. “Имейте в виду, — сказал он, — что партия и правительство вам абсолютно доверяют, и всё, что вы найдёте нужным предпринимать, с нашей стороны не встретит ничего, кроме полного согласия и помощи”.
Эти слова были сказаны, вероятно, в связи с тем, что в это время часть профессоров — “врачи-убийцы” — сидела в тюрьме и ожидала смертной казни».
Ещё одно подтверждение участи, ожидавшей профессоров-врачей, гордость советской медицины, вся вина которых — графа в паспорте «национальность».
«Сталин лежал грузный; он оказался коротким и толстоватым, обычное грузинское лицо было перекошено, правые конечности лежали как плети. Он тяжело дышал, периодически то тише, то сильнее (дыхание Чейн — Стокса). Кровяное давление — 210/110. Мерцательная аритмия. Лейкоцитоз до 17 тысяч. Была высокая температура, 38 с десятыми, в моче — немного белка и красных кровяных телец. При выслушивании и выстукивании сердца особых отклонений не отмечалось, в боковых и передних отделах лёгких ничего патологического не определялось. Диагноз нам представлялся, слава богу, ясным: кровоизлияние в левом полушарии мозга на почве гипертонии и атеросклероза. Лечение было назначено обильное: введение препаратов камфары, кофеина, строфантина, глюкозы, вдыхание кислорода, пиявки — и профилактически пенициллин (из опасения присоединения инфекции). Порядок лечебных назначений был регламентирован, но в дальнейшем он всё больше стал нарушаться за счёт укорочения сроков между впрыскиваниями сердечных средств. В дальнейшем, когда пульс стал падать и расстройства дыхания стали угрожающими, кололи через час, а то и чаще.
Весь состав консилиума решил остаться на всё время <…>. Мы ночевали в соседнем доме. Каждый из нас нёс свои часы дежурства у постели больного. Постоянно находился при больном и кто-нибудь из Политбюро ЦК, чаще всего Ворошилов, Каганович, Булганин, Микоян.
* * *
Третьего утром консилиум должен был дать ответ на вопрос Маленкова о прогнозе. Ответ наш мог быть только отрицательным: смерть неизбежна. Маленков дал нам понять, что он ожидал такого заключения, но тут же заявил, что он надеется, что медицинские мероприятия смогут если не сохранить жизнь, то продлить её на достаточный срок. Мы поняли, что речь идёт о необходимом фоне для подготовки организации новой власти, а вместе с тем и общественного мнения. Тут же мы составили первый бюллетень о состоянии здоровья И. В. Сталина (на 2 часа 4 марта). В нём имелась заключительная фраза: “Проводится ряд терапевтических мероприятий, направленных на восстановление жизненно важных функций организма”. Тем самым в осторожной форме выражалась надежда на “восстановление”, то есть расчёт на некоторое успокоение страны.
В медицинских учреждениях — Учёном совете министерства, президиуме академии, в некоторых институтах — были созваны совещания для обсуждения того, как помочь в лечении Сталина. Вносились предложения о тех или иных мерах, которые предлагалось направлять консилиуму врачей».