Читать интересную книгу Загадка Прометея - Лайош Мештерхази

При прощании Креонт, надо думать, еще раз вернулся к тому же вопросу. И выбросил свой последний козырь: дорийцев.

# # #

Дорийцы!

Представляется так, будто бы Геракл в каком-то смысле видел в дорийцах залог будущего. Или я ошибаюсь? Но тогда почему он охотно проводил время в их кругу, почему им доверил сыновей своих? Просто ради удобства?

Нам следует знать, что в Микенах дорийцев не жаловали. И это еще мягко сказано. Нет, их глубоко презирали, считали коварным, варварским и очень глупым народом. с другой же стороны, дорийцев боялись. Ну, вообще-то не слишком: при такой линии укреплений на Истме дорийцу семи пядей во лбу надо быть, чтобы изловчиться хотя бы только подойти к ней! Так что дорийцев не то чтобы боялись, но в салонах, в образованных кругах стало модным бросить несколько слов о «дорийской опасности». Не было еще телевизора, не существовало романов о Дракуле[27] и фильмов Хичкока[28], мифы всем уже приелись, набили оскомину, а между тем человек, особенно в подобных салонах, испытывает потребность в некоторой дозе ужасов. Бот они и беседовали о «дорийской опасности», но беседовали о ней так, чтобы затем с облегчением оглядеться вокруг, в прочном и надежном своем микенском мире, уверенно и гордо окинуть взором высокие, восьмиметровой толщины крепостные стены. Разумеется, о дорийской опасности вспоминали всякий раз, едва заходила речь о поборах на дорогостоящие коммунальные сооружения или о выполнении обязательных поставок; «дорийской опасностью» объясняли предоставление корабельным плотникам, оружейникам и прочим военным поставщикам дополнительных вознаграждений и привилегий, поминали «дорийскую опасность», конечно, и в храмах, дабы призвать верующих к смирению, а также в школах, чтобы пышным цветом расцветал в юных душах патриотизм. На самом же деле в ходе подготовки к войне — не считая строительства укреплений — никто, решительно никто и не думал о «дорийской опасности». «Дорийская опасность» была хорошим предлогом для вооружения и для укрепления чувства «собственного ахейского достоинства», но и оружие, и «собственное ахейское достоинство», как мы знаем, нацеливались совсем на другое. В конце концов, если великоахейский союз не сколачивается добрым словом — кивками на «дорийскую опасность», — если кое-кто еще не понял, что пора, отставив в сторону эгоизм, что-то делать, даже ценою жертв, во имя свободного великоахейского сообщества, что ж, тогда «мы сумеем заговорить и по-иному».

Итак, дорийцам причиталась в Микенах некая толика страха, холодком пробегающего по спине, однако куда больше выпадало на их долю — непроизвольного даже — презрения. И презирали их, как ни странно (впрочем, не стоит удивляться, ведь это так по-человечески!), более всего их презирали, пожалуй, как раз за то, в чем история подтвердила их правоту: за то, что железо, дорогое, дивно красивое железо они употребляют для изготовления оружия. (Даже в окружении Геракла находились люди, которые не могли это уразуметь. Так, когда Геракл сказал однажды: «Придет пора, истинно счастливая пора, когда из железа люди станут делать ночные горшки», — многие его соратники посмеялись над этим, и даже те, кто всегда и во всем стоял за него горой, вынуждены были заявить: «Да, старик иногда перехватывает через край». Однако самая фраза весьма характерна для Геракла.) Правда, говорить о «железном веке» не приходится даже в связи с дорийцами, но у них уже было немного выплавленного из руды железа, и его-то — все, что было, — они использовали на изготовление оружия. В глазах Микен это было несусветное варварство: точно так же — приведем обратный пример — несколько столетий спустя будут читать и о нас, о том, что уголь, самое невосполнимое, многообразно применимое химическое сырье, мы извели чуть ли не весь на… топливо!

Что касается образа жизни, общественного устройства и поведения дорийцев, то микенцы не удостаивали их за это даже презрения.

Странная вещь! Как точно знаем мы законы Ликурга и насколько противоречиво свидетельствует традиция о нем лично! Плутарх просто теряется, пытаясь свести воедино разнородные о нем сведения. Согласно некоторым легендам, он был современником Гераклидов. Допустим. В то же время традиция помещает его в Спарту. Однако при Гераклидах Спарта была еще ахейским, притом третьестепенным, довольно бедным сельским городком. Самым крупным городом в южной части Пелопоннеса были Амиклы. Именно сейчас подвергают его разграблению Диоскуры; именно сейчас пытается Тиндарей с помощью подобных грабительских войн и особым усердием в подготовке Троянской войны заложить фундамент будущего величия своей родины и ее полиса — ахейской Спарты. (Как видно, Амиклы не пошли в русле политики Микен, вот никто и не чинил здесь преграды разбою.)

В конце XIII века до нашей эры дорийцы захватили Пелопоннес, однако часть их при этом обосновалась на останках микенской культуры — и не только географически: они переняли, впитали то, что еще от этой культуры осталось и что они сумели воспринять. Лишь племя, поселившееся в бедной и неприветливой Спарте, долее всех сохраняло старинный уклад. Действующие в Спарте Ликурговы законы не только спартанцы называли самыми древними и исконными: научный разбор их подтверждает, что этот свод законов, хотя и обогатился некоторыми дополнительными чертами в процессе оседания на новых землях, существовал, должен был существовать гораздо ранее, ибо в основе своей содержит законоустановления военно-племенного строя, давая чистейшую формулу военной демократии, позднее лишь приспособленную к потребностям государственного устройства. (Причем с развитием государственных отношений приспосабливать этот свод становилось все труднее. Характерно, например, что Ликурговы законы ни словом не поминают о рабах, вообще не знают о них. Между тем дорийская Спарта была уже определенно рабовладельческим государством.) Во всяком случае, с помощью Ликурга мы можем довольно точно воспроизвести картину, какую являли собою дорийцы, когда Геракл узнал их — и…

Полюбил?

Тогда почему он среди них не остался?

Выразимся, пожалуй, так: он учился уважать их. Дорийцы — народ воинов, мужчины этого союза племен в дни мира и сражений, ночью и днем жили, по существу, не расставаясь с оружием, в перманентном состоянии войны. В семилетнем возрасте мальчика отбирали у матери, и до тринадцати лет он проходил суровую, чтобы не сказать жестокую, военную подготовку в школе. С тринадцати до тридцати лет он находился на военной службе. Подросток жил в палатке свободно им выбранного старшего друга, спал на циновке, ел вместе со всеми, когда положено, сражался в отрядах по пятьсот человек — батальонах. Женившись, мог лишь изредка и тайком навещать супругу, оставаться с нею на четверть часа, не более: чтобы получить потомство, достаточно, а проводить с женщиной больше времени — дело недостойное, заслуживающее только презрения. Если детей не было, любой из супругов мог обратиться за помощью к какому-либо другу семьи и просто знакомому мужчине: когда и после того ребенок не появлялся, женщина признавалась бесплодной и брак расторгался. Вообще же спартанский брак был весьма честной, прямой и искренней связью, он обеспечивал женщине равные права во всем…

Мужчина-спартанец за всю свою жизнь ни разу вволю не наедался. Обоим царям и верховному судье полагался удвоенный рацион. Остальные могли получить двойной обед только в виде поощрения. Иными словами, спартанцу постоянно доставалась лишь половина того, что любой здоровый человек съел бы в охотку когда угодно. Да, спартанец мог воровать. Вечно голодный подросток иначе и не выдержал бы бесконечных, с утра до вечера, тренировок в беге, плавании, владении оружием и так далее и тому подобное. (Не говоря уж о таких упражнениях, как, например, наказание розгами, которому молодые воины подвергались по крайней мере один раз в год; при этом старшие внимательно следили, не охнет ли испытуемый, а тех, кто — под розгами! — умирал без стона, хоронили с почетом.) Итак, воровать разрешалось, однако попавшегося чрезвычайно жестоко карали вместе с его другом. Зачастую смертью. Не за воровство — за неловкость!

Захватывая земли, дорийцы побежденных не уничтожали, оставляли им дома их, орудия производства, все имущество, не обращали в рабов в «классическом» смысле этого слова. Только самую землю делили на совершенно равные парцеллы и распределяли между воинами. Отношение илота к господину более всего напоминает крепостную зависимость. Если илот выполняет повинность свою перед господином и хозяйствует умело, торгует с прибылью — он может даже разбогатеть. Ему дозволялось жить гораздо лучше, чем жили свободные дорийцы. Ибо дориец не мог быть богат. Юноша, пока был воином, девушка, пока не вышла замуж, ходили босые, чтобы научиться переносить и холод и жару. Но и позже в одежде не полагалось никакой роскоши — драгоценностей, украшений; только идя на битву, надевал дориец-боевой пурпурный плащ и украшал голову венком из цветов. При строительстве дома, изготовлении мебели он не мог использовать, кроме пилы и топора, никаких иных инструментов. Тогда как илотам или не имевшим гражданских прав периекам — проживавшим среди дорийцев иноплеменным торговцам и ремесленникам — разрешалось жить в роскошно изукрашенных домах пользоваться коврами и золотою посудой, одеваться в самые дорогие одежды, какие только они хотели и могли себе позволить. Ремесленники и торговцы все были чужеземцы — мужчина-дориец не мог заниматься каким-либо трудом прибыли ради. Он был только воином и принимал участие в государственных делах. Государственные дела решались на собраниях воинов, которые устраивались не реже одного раза в месяц. Здесь верховный судья либо царь доводил до сведения собравшихся законопроект или приговор суда, сформулированные предварительно на совете старейшин, воину же следовало голосовать «за» или «против»; изменений предлагать он не мог, обсуждать ничего не мог — дискуссий не существовало.