Читать интересную книгу Загадка Прометея - Лайош Мештерхази

(К слову, может возникнуть вопрос: в самом деле, имел ли Геракл право на микенский трон? Ведь общеизвестно, что он — сын Зевса, а не Амфитриона. Но, с одной стороны, Зевс зачал его в образе Амфитриона, и Амфитрион, далее, признал и воспитал его как сына; с другой стороны, в греческой практике кровным правам никогда не вредило, если где-то как-то замешался в роду бог, — напротив! Окончательно же рассеивает все сомнения тот факт, что дорийцы требовали, а позднее и захватили Пелопоннес, опираясь на право Геракла !)

Если бы все это было так, первый брак Геракла превратился бы в ад и герой счел бы, что Гера, богиня семейного очага, преследует его; в этом случае вся их история выглядела бы банальной, примитивной, недостойной того, чтобы память людская хранила ее — и ведь как хранила! — на протяжении тысячелетий.

Вопрос этот сложный, но вот тут-то истина и кричит сама за себя, прямо в физиономию исследователя: «Да пойми же, Геракл — незаурядная личность, измеряемая лишь его собственной меркой! И тогда, может быть, ты поймешь заодно, каков был тот мир, в котором довелось ему жить». Представим себе, как человек, знать не знающий о социализме и однажды, будто сказку, слышавший кое-что про Энгельса, воскликнет; «Да почему же он не принял от отца его фабрику? Стал бы фабрикантом и помогал бы своим рабочим! Или фабрика была ему отвратительна?»

Отвратительна Энгельсу была не фабрика .

И Гераклу не власть была отвратительна.

Он не желал микенского трона. Не любил даже приближаться к дворцу. Никто не чувствовал так, как он, всю безнадежность микенского мира, никто так не презирал суету сует. Эврисфей, несчастный, смертельно боялся, он полагал, что терпение героя на исходе; буквально наобум назначал он через посланцев последние задания, желая уже лишь одного — с их помощью держать Геракла как можно дольше вдали от Микен и как можно дальше. Если бы он знал, что Гераклу это лишь в радость! Чем сложнее каждая новая его работа, чем. больше времени нужно на нее затратить, тем больше продлится его жизнь.

Он может что-то делать, что-то полезное, доброе. В том мире, где самая возможность делать нечто полезное и доброе — исключительный подарок судьбы.

Впрочем, Эврисфей сообразил быстро (вернее, его, и даже не его, а Атрея надоумил Копрей) и, чтобы испортить Гераклу удовольствие, стал давать ему задания глупые и бессмысленно опасные. Геракл выдержал испытание. И даже с юмором. Как, например, когда послан был за молосскими собаками: «Ну, погоди, куманек, принесу я тебе такой подарочек, что ты обделаешься на глазах у всего своего двора!» Эврисфей не был для Геракла противником. Да и «дядюшки» — тоже.

У каждого непременно возникает вопрос: почему же Геракл не ударил по ним, почему не разогнал родовитую микенскую банду? Сил-то у него было предостаточно! Эврисфей и так уж дрожмя дрожал перед ним, даже перестал пускать к себе на глаза. (Народная фантазия приплетает сюда и древний-древний обряд: Эврисфей, прячась от возвратившегося из похода Геракла, залезает в специально для этого случая приготовленную бронзовую урну. Совсем как «умирающий» и затем «воскресающий» царь в день жертвоприношения от воображаемого преемника. Все это, разумеется, сказки. Микены — сильная крепость, в ней — дворец-цитадель, повсюду крепостная и дворцовая стража. Не было нужды Эврисфею прятаться от Геракла в бронзовую урну! Скорей всего, сами «дядюшки», царского престижа ради, препятствовали их личным встречам: неловко было видеть лицом к лицу хилого недотепу господина и его «слугу» — превосходного и всех превосходящего в популярности героя.)

Креонт был мудрый и сильный царь. У себя, в Фивах, он говорил с Гераклом откровенно. Здесь Геракл был не великий Геракл, а Палемон Амфитриад, которого знали в этих краях с младенческих лет, с кем вместе ходили в школу, на спортплощадку, на производственную практику, вместе спасали город от минийцев и установили за это ему памятник. (Я упоминал уже, что «Геракл» — псевдоним, имя, данное ему ради его программы и для защиты. Не он один им пользовался — по крайней мере двое; по мнению некоторых более поздних мифографов, пытавшихся дать разумное истолкование тьме-тьмущей легенд-наслоений, Гераклов было несколько дюжин. Что вовсе не означает, будто мы не можем с достаточной достоверностью отличить от всех нашего Геракла, лицо историческое! И давайте согласимся — тем более что вопрос этот поистине несуществен: прежде чем получить в Дельфах (или Додоне) имя Геракла, он назывался Палемоном.)

Итак, мы можем считать за верное: Креонт развивал перед Гераклом мысль о насилии. И говорил не отвлеченно. Он точно знал, какие силы имеются в распоряжении Микен, сколько у них воинов в городах Арголиды, сколько — в Элиде (там находились главные владения Пелопидов), в Спарте, может быть, в Пилосе. Подчеркивал, что, как ни популярен Геракл, надо прибавить к счету и нищую, невежественную толпу — хотя бы тех же несчастных аркадцев. Если они получат хоть какую-то одежду, оружие, один раз в день еды до отвала, если посулят им, как всем воинам, женщин и захваченные города на разграбление — они пойдут и против родной матери. Да, Креонт понимал, что Микены очень сильны. Однако знал, что и Гераклу силы не занимать. Жители Фив, народ Тесея и Пелея, полчища добровольцев из Беотии, Фессалии нахлынут сюда, едва услышат имя Геракла, — да еще против Микен! Это будет отборное войско: пусть даже меньше числом, зато лучше!.. Геракл слушал Креонта и улыбался.

— Почему ты не отвечаешь?

Словно опомнившись, Геракл отозвался:

— Я все думаю, какое же новое задание даст мне теперь Эврисфей. Ведь по его счету мне осталось выполнить еще два.

Нам же — вместе с Креонтом — остается только вскричать: да кто же он, наконец, этот Геракл?! Кто он и что, этот пятидесятилетний муж, чьи тело и душа сплошь покрыты шрамами, как нам понять его, неизменно спокойного и при этом полного неиссякаемого внутреннего огня, постоянно готового к новым свершениям? Все еще жаждущего их! По-прежнему выбирающего нехоженые пути, а не торную дорогу, которую — не в первый раз! — открывает перед ним судьба! Что символизирует для нас этот поистине удивительный механизм, движущийся, так сказать, уже с помощью собственной автоматики? Что означает его сила, терпение, бессребреничество, бесстрастная ирония, которую Креонту хочется сейчас назвать цинизмом?

Осторожнее, престранный химикат этот «цинизм»! Он — словно крепкая кислота в металлическом сосуде. Если металл неблагородный, кислота его разъедает. Если же эта золото — лишь смывает с него грязь, и золото сияет ярче прежнего.

Геракл был — золото.

И его сияние чувствовал всякий. Кое-кто не в состоянии был сносить его, например Эврисфей. Но в ком находилось хоть сколько-то того же золота, тот непременно светился в ответ.

Креонт был зол, он был в отчаянии, потому что очень боялся за свой город. И все-таки не мог, даже сейчас не мог не любить Геракла.

Что же до Прометея… Геракл рассказал сейчас богу о сложных своих заботах, пожалуй, больше, чем за весь их долгий совместный путь, — ведь путник всегда испытывает волнение, оказавшись под родным кровом, и это волнение выражается сперва в молчаливости, но потом особенно развязывается язык. Прометей многого не понял (не беда, Геракл не затем и говорил сейчас, просто ему нужно было выговориться) — многого не понял, но одно почувствовал: этого человека следует любить. И он любил его.

При прощании Креонт, надо думать, еще раз вернулся к тому же вопросу. И выбросил свой последний козырь: дорийцев.

# # #

Дорийцы!

Представляется так, будто бы Геракл в каком-то смысле видел в дорийцах залог будущего. Или я ошибаюсь? Но тогда почему он охотно проводил время в их кругу, почему им доверил сыновей своих? Просто ради удобства?

Нам следует знать, что в Микенах дорийцев не жаловали. И это еще мягко сказано. Нет, их глубоко презирали, считали коварным, варварским и очень глупым народом. с другой же стороны, дорийцев боялись. Ну, вообще-то не слишком: при такой линии укреплений на Истме дорийцу семи пядей во лбу надо быть, чтобы изловчиться хотя бы только подойти к ней! Так что дорийцев не то чтобы боялись, но в салонах, в образованных кругах стало модным бросить несколько слов о «дорийской опасности». Не было еще телевизора, не существовало романов о Дракуле[27] и фильмов Хичкока[28], мифы всем уже приелись, набили оскомину, а между тем человек, особенно в подобных салонах, испытывает потребность в некоторой дозе ужасов. Бот они и беседовали о «дорийской опасности», но беседовали о ней так, чтобы затем с облегчением оглядеться вокруг, в прочном и надежном своем микенском мире, уверенно и гордо окинуть взором высокие, восьмиметровой толщины крепостные стены. Разумеется, о дорийской опасности вспоминали всякий раз, едва заходила речь о поборах на дорогостоящие коммунальные сооружения или о выполнении обязательных поставок; «дорийской опасностью» объясняли предоставление корабельным плотникам, оружейникам и прочим военным поставщикам дополнительных вознаграждений и привилегий, поминали «дорийскую опасность», конечно, и в храмах, дабы призвать верующих к смирению, а также в школах, чтобы пышным цветом расцветал в юных душах патриотизм. На самом же деле в ходе подготовки к войне — не считая строительства укреплений — никто, решительно никто и не думал о «дорийской опасности». «Дорийская опасность» была хорошим предлогом для вооружения и для укрепления чувства «собственного ахейского достоинства», но и оружие, и «собственное ахейское достоинство», как мы знаем, нацеливались совсем на другое. В конце концов, если великоахейский союз не сколачивается добрым словом — кивками на «дорийскую опасность», — если кое-кто еще не понял, что пора, отставив в сторону эгоизм, что-то делать, даже ценою жертв, во имя свободного великоахейского сообщества, что ж, тогда «мы сумеем заговорить и по-иному».