завтра на реку особо торопиться не стоит, выспаться надо. У него был свой расчет: работы оставалось немного, вода пока держалась, но опять почему-то не было Чекушина. А Княжев хотел, чтобы он видел зачистку своими глазами. Другое дело — люди измотались, и надо было дать им роздых перед обратной — дальней дорогой.
Мишка, услышав о позднем подъеме, уже точно знал, что утром будет в шалаше: это была последняя возможность побыть на току.
Ночь была теплая, парная. Мишка и выспался, и в шалаш пришел вовремя. Густой синевы небо додремывало над вершинами спокойно, без напряжения, кое-где поигрывая чистым мерцанием звезд. Едва Мишка забрался в шалаш, как в лесу раздалось шипение — сразу несколько тетеревов зло перекликнулись и тут же гулко захлопали крыльями. Ночной воздух шумел от их могучих взмахов — и сверху, и справа, и слева... Стая приземлилась, была минута молчания, а потом заурчали по очереди — один, второй, третий...
Еще темно было на поляне, едва различались самые крупные сосенки на ней, а ток уже шумел вовсю. Мишка не видел ни одной птицы, но хорошо слышал даже шорох перьев. Кто-то ворковал совсем рядом от шалаша, и боязно было дышать...
Дважды тетерева замолкали, перелетали друг к дружке по поляне, хлопали крыльями, потом все начиналось сначала.
Старик постоянно держался отдельно ото всех. Вернее, он был в центре тока, но близко к нему никто не подбегал и не подлетал. Мишка пригляделся уже и следил за ним, потому что он был крупнее всех и пел больше всех. Казалось, токовика мало интересовало, как поют другие петухи. Он был занят только собой. И Мишка, неотрывно наблюдая за ним, уважал его за эту самостоятельность.
А утро шло своим обычным заведенным порядком. Как всегда с рассветом, пролетела над поляной ворона, прокричала на весь лес. Правда, раньше она летала в сторону Побочного, теперь же в обратную сторону, к бараку: с приходом весновщиков она сразу поняла, что лучше кормиться на поляне возле вагончиков, чем летать в поселок. Изо всех лесных жителей заметили воронью хитрость только две сороки и стали опережать ее поутру. Но ворона тоже поняла их и потому с ночи начинала орать на весь лес, давая знать сорокам, что летит. И они, торопливо ухватив что-нибудь в клювы, отлетали к опушке.
Сейчас, сорвавшись без добычи, обе сороки ждали своей очереди тихо. А лесом кто-то осторожно шел. Очень осторожно. Однако они все равно учуяли и затрещали на весь лес.
Крайние к сорокам тетерева насторожились, на всякий случай отлетели в глубь поляны, и ток продолжался.
Мишка тоже заметил беспокойство сорок и стал следить за краем леса. Скоро качнулась лапа старой ели, и любопытно выглянул человек. Он тянул шею, пытаясь увидеть за малыми сосенками тетеревов. Мишка по шапке узнал Чекушина и терялся в догадке — что же делать? А токовик пел, все больше набухая от своей важности, силы...
Чекушин, пригибаясь и держа понизу ружье, осторожно переходил от сосенки к сосенке. Красться было хорошо: снегу уже не было, и влажная земля глушила звуки.
Но как ни тихо крался он, а тетерева насторожились, один за другим они переставали петь и тянули вверх шеи. Только Старик ходил и ходил взад-вперед по своему травянистому гребешку и ничего не замечал.
«Его и снимет сейчас!..» — подумал Мишка и тут же, выдавив стенку шалаша, кинулся на середину тока. Тетерева, бывшие наготове, снялись сразу и низом, огибая Мишку, полетели в лес.
А Старик растерялся: от опасности он всегда улетал в сторону сосны, но сейчас от сосны бежал прямо на него человек и размахивал шапкой. Токовик взвился свечой и как-то неохотно впервые полетел в другую сторону. Он не видел Чекушина, присевшего за сосенкой, летел прямо на него и был сбит наповал, не успев понять, что случилось.
Мишка прибежал в вагончик прямо к завтраку. Люди уже сидели за столами. Сдерживая дыхание, Мишка подсел к окну, расстроенный, опустошенный... Он не мог никому рассказать, что случилось, но и в себе держать это было невозможно. Он хорошо знал, что его никто не поймет. А перед глазами все стояло, как черным тугим комом токовик бухнулся в сосенки. И Мишка не мог простить себя.
Весновщики сегодня выспались, перешучивались с Настасьей и Галей, просили добавки, говорили о зачистке, о доме и, стараясь похвалить поварих, жаловались, что дома жены уж так не накормят. В окно вагончика заглядывало солнце, в безветрии небо стояло чистое, и у всех было какое-то праздничное настроение.
А Мишка совсем потерялся, когда следом за ним в вагончик, улыбаясь, вошел Чекушин, неся перед собой в вытянутой руке тетерева. По-хозяйски, не снимая ружья, он прошел вперед вагончика и положил добытого петуха на свободный посудный стол.
— Вот, ясно-понятно! Везет вам, мужики... На прощанье и дичь угодила. Забирайте, девчонки! — кивнул он поварихам.
Мишка перестал есть и глядел на токовика: он был мертв, тело его уже было безвольно-податливо, но, казалось, еще дышало беспредельной лесной свободой, свежестью ветра, чутким настоем сосновой хвои. Он лежал на белом с алюминиевым ободком пластиковом квадрате стола как черный траурный цветок в раме. Лежал в свободной наивной позе, уже отрешенный от этого мира, но как бы все еще удивляющийся неожиданной смерти.
Настасья, слушая Чекушина, не понимала, что он говорит. Застыв с тарелкой в руке, она неотрывно глядела на тетерева, глубоко задумавшись, и вдруг всхлипнула, с трудом выдавив из себя:
— Какую птичку загубил... — и, спасительно взявшись за уголки фартука, отошла в угол кухонки.
Все невольно перестали есть.
Княжев, немо оглядев людей, кивнул на тетерева:
— Вынеси... Домой бери...
И Чекушин без слов подчинился.
28
На другое утро Чекушин сидел в самом верховье Шилекши на пеньке и подводил в своей тетради предварительные итоги. Рядом, с берега, Княжев с Луковым заколачивали крепежные клинья на широкой, в пять бревен, кобылке. Другая, уже готовая кобылка, поменьше, стояла рядом. Пока бригада доделывала работу на нижних разливах, Чекушин с Княжевым на большой, а Луков на маленькой кобылке должны были спускаться вниз, подчищать мелкие недоделки и оставлять после себя реку совершенно чистой.
Но и здесь, вверху, и в низовье работа уже обретала праздничное оживление. Все будто гуляли по реке, иногда брызгались как дети, толкали