У чехов он был не красный, как у нас, а сине-белый, большой, плотный. Такой носили чехословацкие пионеры в Артеке в восемьдесят шестом. Так что же, Иржи все забыл, не хочет вспоминать? Или он не тот, за кого себя выдает? Почему так хорошо меня понимает – я вижу это по его глазам, чувствую по спокойной сосредоточенности и по тому, как иногда он поясняет жене то, чего не понимает она. Почему он кого-то напоминает мне? Кого-то далекого, недостижимого…
Кто вы, отец Иржи? В доме тихо, все ушли спать, завтра рано вставать, матушка Анна будет вытаскивать сонных детей из кроватей, а они примутся хныкать, но она сильная, волевая, она управляет этим домом, и в нем теперь мир и покой, но что-то обманчивое, горькое есть в этом безмолвии, и я догадываюсь, что рассказываю свои сказки не только странному худощавому человеку, так не похожему на православного священника, но и другому – тому, кто притаился во тьме и никакой советской власти не знал, хотя знал власть вот уж точно куда более страшную. Я не ведаю, как выглядел прежний хозяин дома, сколько ему было лет, когда все случилось, и каким он был человеком – жестоким, добрым, справедливым или злым, – но догадываюсь, что он слышит и понимает каждое мое слово и не нуждается в переводе. Ему интересно, он хочет знать, что происходило и происходит в земном мире после его несчастной смерти, но его возможности ограниченны, и, может быть, поэтому он и терпит мое присутствие в своем доме.
– Чернобыльская катастрофа! – говорю я шепотом отцу Иржи и озираюсь.
Наши тени играют на стене, и к двум добавляется третья. Сидим при свечах, как в первый вечер, но не потому, что в доме нет электричества, а потому, что оба любим их свет.
– Да, отче, это она развернула нашу историю и превратила Павла в Савла! Сегодня все про нее позабыли и уже никогда не вспомнят, но если бы не было того горя-несчастья, которое заразило Украину не только радиоактивным йодом, стронцием и цезием, но в еще большей степени тоскою зрелищного самоубийства, и эта тоска несколько десятилетий копилась и отравляла ее милую душу и прекрасное доброе тело, покуда не взорвалась, все сложилось бы на той земле иначе. И я бы отдал все, чтобы в ночь на двадцать шестое апреля восемьдесят шестого года никто не стал бы проводить безумные эксперименты на четвертом энергоблоке атомной станции имени Ленина. Но я хочу спросить вас, именно вас, отец Иржи: куда в ту ночь смотрел ваш Начальник?
О да, конечно, за всем на Земле не уследишь, но то было слишком грандиозное событие, чтобы пустить его на самотек, цепь совпадений и случайностей, практически невозможных, немыслимых, граничащих с чудом наоборот, и я не понимаю, за что это проклятие было нам ниспослано? Чем мы до такой степени провинились? Русские, украинцы, белорусы? Мало, что ли, нам всем в XX веке досталось, так нате вам под конец еще и такое? Или должно было сбыться реченное в вашей Библии про третьего ангела, звезду полынь и горькие воды? Но почему именно там и тогда?
Видимо, я говорю все это очень громко, потому что из спальни выходит матушка Анна, но на этот раз я не вижу на ее лице недовольства. По-моему, ей самой любопытно, что ответит муж, но он молчит. Он не хочет ничего отвечать, хотя я чувствую, догадываюсь, что его это тоже волнует.
– Простите, батюшка, меня все время заносит не в ту степь, как у нас говорят. Я сбиваюсь на риторику и как дурак задаю вопросы, на которые сто мудрецов не ответят. К тому же если бы не Чернобыль, я бы никогда не встретился с Катериной, а потому вернемся в раннее холодное и сырое утро, когда прямо с Ленинградского вокзала, бросив вещи в камере хранения, мы рванули в центр города и увидели, что все уже кончено и мы опоздали…
Тут я опять замолкаю, закуриваю и говорю другим голосом:
– Знаете, дорогие мои, мне все-таки ужасно жалко, что я рассказываю вам историю, которая всем известна. Потому что в этом месте следовало бы взять долгую паузу и вы бы представили то, что представлял себе в поезде я: пустые улицы Москвы, военные патрули, танки, вертолеты, пару стратегических бомбардировщиков для устрашения мятежной толпы, арестованных и брошенных за решетку протестантов, обыски, расправы, пытки, издевательства, костры из запрещенных книг – ну что-нибудь действительно вроде военного переворота в Чили в семьдесят третьем. Хотел бы я знать, что случилось бы, если бы убогим заговорщикам хватило ума и воли арестовать своего главного врага, и тогда, возможно, они удержали бы власть? Да, их ошибка заключалась в том, что они воевали с Горбачевым и потому просмотрели Ельцина, думая, что он безобидный пьянчужка, бабник и балабол, с которым легко договориться. Они переоценили одного и недооценили другого, а если бы поступили мудрее, все сложилось бы в моей стране иначе.
Лучше или еще хуже? Не могу сказать. Я не верю, что история не знает сослагательного наклонения. Она знает все, и я хотел бы прожить ее в нескольких потоках, но для нас был выбран и открыт один: мои далекие соотечественники, мои братья и сестры, которых я подозревал в трусости и малодушии, эти прекрасные, отважные люди все то время, покуда я хоронил и оплакивал нашу свободу, не пали духом, но вышли на улицы и строили баррикады, мокли под дождем, стояли в толпе вокруг Белого дома, орали, хулиганили, не давали танкам свободно двигаться по улицам и спасли мой город.
Мы же с Катюхой не знали, что в эти два дня прорывались какие-то новости по телевизору, а не одно только «Лебединое озеро» показывали, мы не слушали «Эхо Москвы», мы были от всего отрезаны, и, может быть, поэтому я не поверил своим глазам, отец Иржи, когда увидел ранним августовским утром нашу победу. Она была написана на лицах, и каждый московский перекресток, каждый троллейбус с его смешными рогами, все табачные киоски, старые липы, детские коляски, скамейки, воробьи, вороны, собаки и кошки, голуби, тараканы, вывески, телефоны-автоматы и автоматы с газированной водой, водостоки, тротуары, светофоры и переходы, фонари и подъезды, пожарные лестницы, решетки, футбольные площадки, пункты приема стеклопосуды, прачечные и кулинарии, станции метро и автобусные остановки – все ликовали и плясали в моем городе, как царь Давид перед ковчегом Завета, и я сам был вне себя от счастья. Это был