делать? Что делать? Неужели нет спасения?
— Остается только одно средство. Прорваться отсюда, пока еще есть время.
— Но куда?
— Отыщем где-нибудь своих, как мы их теперь нашли, — сказал Долива. — Тот самый лагерь, в котором находится муж вашей милости, или другие. Не все рыцарство погибло.
— Но ведь Маслав и их преследует, и рыцарству негде укрыться.
— Но зато нам будут открыты все пути. Хоть на Русь, хоть к немцам — везде нам будет спокойнее, чем здесь.
И склонившись к самому уху испуганной женщины, Вшебор признался ей, что он и другие хотят попробовать прорваться из замка, оставив на произвол судьбы всех, кто еще упрямится.
— И ваша милость должна ехать с нами!
Слова эти так напугали Спыткову, что ей захотелось спрятаться куда-нибудь и не слушать его! Но Вшебор, насильно удержав ее, стал умолять, чтобы она по крайней мере не выдавала их Белинам, если уж сама не может решиться ехать.
Тогда она поклялась ему, целуя крестик, молчать о том, что он ей сказал, и обдумать его предложение. И, чувствуя себя совершенно расстроенной и сбитой с толку, попрощалась с ним и ушла к себе, чтобы хорошенько взвесить то, что поведал ей Вшебор. Женщины, сидевшие, как всегда, за пряжей около камина, сразу догадались по встревоженному и задумчивому виду Спытковой, что у нее есть какая-то тяжесть на сердце. Не обращая внимания на вопросы и знаки удивления своих товарок, она прошла прямо на свое место и тяжело опустилась на лавку, как будто не замечая подбежавшей к ней дочери. Но понемногу привычный шум веретен, приглушенный смех и говор женщин вокруг нее вывели ее из задумчивости. Кася принесла ей воды, отерла слезы, и Спыткова несколько успокоилась.
В этот день в женской горнице было заметно беспокойство.
То та, то другая женщина выбегали на чердак, смотрели в слуховое окошечко и приносили почти разные вести, то пугая, то утешая друг друга.
По-прежнему, не спеша и не волнуясь, двигалась по горницам старая Ганна и на все вопросы отвечала только одно:
— Уж столько раз они приходили сюда и уходили ни с чем. Так будет и теперь.
С другой стороны, те, кто слышали от мужей и братьев, как Вшебор рассказывал о могуществе Маслава, тревожились и плакали. Некоторые, напротив, мечтали о Казимире и о скором избавлении. Но беспокойство мешало работе и портило настроение.
Всякий раз, когда Томко входил в комнату, все взгляды обращались на него, не скажет ли он что-нибудь. Но на лице молодого Белины так же, как на лице его отца, ничего нельзя было прочесть. Оно всегда дышало одинаковым спокойствием и достоинством и в час опасности, и в минуту радости. И только тогда, когда, пробираясь к Здане, оказывался поблизости от Каси, взгляд его прояснялся, губы складывались в улыбку, и все выражение его лица говорило о надежде на лучшее будущее.
Кася напрасно старалась допытаться у матери о причине ее испуга. Она не отвечала ей и только тихо плакала и вздыхала. И теперь, когда Томко пришел к ним, сердце Каси было так встревожено материнским горем, что она прежде всего спросила его, через Здану, не случилось ли чего-нибудь нового, о чем могла узнать ее мать.
Белина задумался и ответил Здане так, чтобы Кася слышала его, и при этом он смотрел ей прямо в глаза, что Спыткова очень долго разговаривала на мосту со Вшебором и, вероятно, он и нагнал на нее такого страха. Томко прибавил еще:
— Неспокойные люди эти братья Доливы. Им бы хотелось, чтобы прежде всего их слушали, а в одном замке не может быть двух начальников. За ними тоже надо будет хорошенько последить.
Снизу уже кричали, призывая Томко к отцу, и он, взглянув еще раз в глаза Касе, которая только зарумянилась в ответ, ушел от них, чтобы помогать отцу в надзоре за работами.
Собек, несмотря на страшную усталость после дороги и на ушибы, полученные им во время борьбы с чернью у ворот, пролежав всего какой-нибудь час на соломе около коней — другого места не было, да он и сам не искал — встал и пошел искать себе дела. Его энергичная и любознательная натура не выносила бездействия. В часы, свободные от службы, он плел корзинки из прутьев или мешки из веревок, а если этого не было под рукой, строгал лучину. Но, найдя занятие рукам, он глазам и ушам не давал отдыха и прислушивался к малейшему шуму. И часто случалось, что ему удавалось открыть важные вещи по легкому шороху или промелькнувшей тени.
Вместе с другими Собек поплелся на валы, но скоро ему надоело это созерцание. Он пошел на другую сторону, где производились земляные работы, но и здесь не выстоял долго. Люди ходили взад и вперед, в тесноте задевали друг друга и заводили ссоры. Обойдя весь замок кругом, Собек вернулся в конюшню. Дощатая перегородка отделяла стойла от сарая, где размещался простой люд из первого двора. Многих из них выгнали на работы по укреплению валов, но старики, жены и дети их остались дома.
За перегородкой слышен был шум разговора, плач и жалобные причитания. Собек, прислонившись к стене, сидел в полудремоте, придумывая себе работу. Но ничего не приходило в голову.
В это время до слуха его долетели слова, которых он, может быть, и не хотел бы слушать, да услышал нечаянно.
— Они только о себе думают, — говорил старческий голос, — что им за дело, если кто-нибудь из нас сдохнет. Лишь бы они были целы…
— С голоду помираем, — сказал второй.
— Есть не дают, а на работу выгоняют, — заметил женский голос.
— Хорошо тем, что померли, — говорил еще кто-то. — Они ушли к своим и не знают горя.
— Самое-то горькое начнется тогда, когда нас осадят, — снова заговорил старик.
— Они будут стрелять из луков, а нас заставят таскать тяжелые бревна и камни. А в кого будут попадать стрелы, как не в нас? У них и броня, и кольчуга, и щит, а у нас что? Нашу сукману стрела легко пробьет.
— Верно, верно, — подхватил другой, — пусть только побольше наших соберется вместе, надо нам что-нибудь придумать… Если они о нас не думают, будем сами о себе заботиться. Что худого могут нам сделать те? Ведь они — наши. Снюхаемся с ними, и пусть тогда шляхта пойдет в цепи… Мы вернемся хоть на погорелые места.
— А как же с ними сговориться? — возразил старик. — Разве это так легко? Думаешь, они не следят за нами, верят нам? Небось они